Она вышла на кухню, Туринский уже накрывал на стол. Он успел приготовить омлет с ветчиной и зеленью, настрогал салат из овощей, нарезал копченой колбасы и бекона. У Жени глаза на лоб полезли от такого изобилия. Режиссер по-хозяйски слазил в холодильник и достал оттуда бутылку водки.

— С утра? — удивилась Женя. Она ждала, что вот-вот вернется Аня.

— Чуть-чуть, для аппетита! — Туринский разлил водку по стопкам. — Налетай.

Женя опять подчинилась, удивляясь самой себе. Они выпили и со вкусом закусили.

— Там я вам накидал кое-чего, — жуя колбасу, сказал Туринский, — а то сунулся в холодильник, а там мышь повесилась. Евгения Тимофеевна, что так бедно-то?

— А то! — вскинулась тотчас Мордвинова. — Денег нет, не заплатили за месяц работы, и неизвестно, оплатят ли вообще.

— Ну, ты не журись, дам я тебе денег. — Туринский снова разлил водку по стопкам.

— Еще чего! — Женя выпила не поморщившись. — У тебя я не возьму.

— А что так? Гордая, да?

Жене стало смешно, и она прыснула.

— Лучше расскажи, что это вчера было, — перевела она разговор.

— А что было? — режиссер округлил глаза. — Ничего не помню!

— Да как ты сюда попал, притворщик? — хохотала Женя.

— Через дверь, надеюсь, — лукаво улыбнулся Туринский. — Ну не помню я. Картину закончили, отмечали вчера с ребятами. Еще помню, как поехали к нашему оператору, там добавились. В общем, дальше провал. Но ты наворачивай, Женька, а то совсем что-то отощала, я смотрю.

— Ты мне зубы не заговаривай, Туринский. Как тебя на Потылиху занесло? — допытывалась захмелевшая Женя.

— Веришь, понятия не имею. Видно, автопилот сработал.

— Через пятнадцать лет?

— Не занудствуй, Евгения Тимофеевна. Говорю тебе, не помню. — Туринский слегка помрачнел. — Давай еще по одной!

Женя не возражала. Ей сделалось подозрительно хорошо, а она ведь знала, что завтра наступит расплата. Плевать. Так не хотелось нарушать это состояние, столь зыбкое и в то же время такое знакомое, только немного подзабытое.

Они больше не пили, только говорили и говорили. Туринский рассказывал о новом фильме, о монтаже, о предстоящей озвучке, о том, что хотел бы он увидеть в итоге. И, конечно, не обошлось без любимой темы: каким должно быть искусство.

— Знаешь, Женька, ты права, — горячился режиссер. — Я всегда доверял твоему чутью. Ты говоришь, что у меня пустые фильмы… Ну что ж… Я хотел создавать красоту, чтобы в каждом кадре — поэзия. Красивые лица актеров, крупные планы, психологизм. Но сейчас начал понимать, что мало, этого мало! Почитал тут «Мартиролог» Тарковского, его дневники. Он пишет, что искусство всегда религиозно, что истинная поэзия свойственна религиозным людям. Вот! — Он стукнул кулаком по столу. — Может, он хватил лишку, но в корне прав. Понимаешь теперь, почему нынешнее искусство в заднице?

Женя обдумала сказанное и изрекла:

— Пожалуй, в точку. Можно и так сформулировать. Вот этого мне не хватает в твоих фильмах: глубины, человечности, духовности, в общем…

Туринский посмотрел на нее просяще:

— Женька, давай вместе работать, а? Как раньше, помнишь?

— Я не работала с тобой, ты с кем-то меня путаешь, — ответила Мордвинова.

— Ну, не работала, помогала, — покладисто кивнул режиссер. — Давала умные советы, критиковала, помогала писать сценарии. Помнишь, я про неформалов снимал, ты предложила пустить за кадром песню Талькова?

— Не помню, — мрачно ответила Женя. — И не втравливай меня ни во что! Ты мне никто, и звать тебя никак.

— Врешь ведь, — обезоруживающе улыбнулся Туринский. — Женька, я без тебя не сниму ничего путного. Думаешь, меня ослепили все эти международные награды, признание?

— А то нет? — поддела его Женя. — Ой, лукавишь, Туринский!

— Перед тобой — нет, — серьезно ответил режиссер. — Да, кругом дилетанты и бездари, разве кто правду скажет? Мне ты нужна, Женька…