Медный всадник - Дмитрий Вересов

Курбатов прибыл не один. Кроме Наташи, его сопровождала группа британцев. Они стояли возле костяных чаш, из которых выливалась вода, и кивками выражали одобрение.

Прозвенел первый звонок. Твари в фойе замельтешили, прислушиваясь к нему. Шум морского прибоя встретил зрителей, переступивших порог зрительного зала. Изумрудное сияние царило и здесь, но оно меркло по мере того, как люди растекались по залу, занимая свои места. Стихал и шум прибоя.

– Как вы находите антураж?! – спросил кто-то рядом с Джейн Болтон. – Эффектно!

– Все это уже было! – пробормотал его невидимый собеседник, судя по дыханию, страдавший астмой. – В голосе его слышалось профессиональное брюзжание матерого критика, пришедшего на премьеру с единственной целью – укрепиться во мнении относительно безнадежности современного искусства. – После столь многообещающих вступлений обычно следует пшик! Вот увидите!

Свет погас не раньше, чем последний зритель занял свое место, но когда это случилось, зал поглотила абсолютная тьма. Погасла даже табличка «выход». Где-то далеко за сценой раздался тихий стон. В этом звуке была и боль, и восторг. И словно привлеченные им, на сцену поползли фосфоресцирующие тени, занавес не просто был поднят, он был разорван ими в клочья.

Здесь был целый сонм различных тварей. Сначала на сцену выползли амфибии – ноги актеров были спутаны грубой веревкой, они вихлялись, переползая друг через друга. Это напоминало любовные игрища змей, когда десятки рептилий сплетаются в один тугой ком. Или воспетое Бодлером движение червей на разлагающейся падали. И звук, которым сопровождалось это мерзостное движение, был чудовищен. В нем смешалось животное шипение и механический скрежет, заунывный звук, напоминающий тот тоскливый вой, с которым рушатся переборки тонущего судна. Зал замер, даже критики-скептики примолкли, не в силах оторваться от происходящего на сцене.

К русалкам присоединились карлы, они выбегали из темноты, спускались откуда-то сверху, проворно ковыляли на двух, четырех лапах – актеры, исполнявшие эти роли, были сложены почти пополам, как знаменитый гуттаперчевый мальчик. Они проворно перемещались, отталкивали друг друга, устремляясь в самую гущу. За карлами двигались на четвереньках актеры, некоторые из них несли седоков.

Все новые и новые уроды появлялись из-за кулис, пока тошнотворная масса не заполнила всю сцену. Брызгая слюной, шипя и кусая друг друга, сплетаясь не то в смертельной схватке, не то в любовных объятиях, все они были одинаково омерзительны. По залу пробежал ропот отвращения. Свет, падавший сверху на сцену, казалось, притягивал чудовищ, но они, не в силах дотянуться до его источника, срывались и падали, снова поднимались…

Уже казалось, что сцена перестает вмещать всех уродов, еще немного, и весь этот копошащийся муравейник распадется под собственным весом, рухнет в зал, погребая под собой первые ряды. Какофония достигла своего предела и вдруг сменилась чистым хрустальным звоном, который медленно затихал. Он заполнил все пространство театра, так что каждый из зрителей ощутил его волшебную вибрацию. Нужно было быть глухим, чтобы не почувствовать ее. Словно из высших небесных сфер, долетел этот звук до сцены, и существа, заслышав его, исчезли без следа, как исчезают нечистые духи при утреннем крике петуха.

По залу прокатился тихий вздох. Посреди сцены, где еще недавно копошилась мерзость, теперь стоял только один человек.

Он был потерян и одинок. Это был Евгений. Это был Кирилл Марков.

* * *

Каменные своды становились все ниже, тоннель, казалось, никогда не кончится.

– Мы ведь не пойдем дальше?! – Серафима схватила Невского за рукав кольчуги.

Он чувствовал, что ее рука дрожит.

– Кажется, выбора у нас нет! – сказал Евгений и набросил плащ ей на плечи. – Надень!