Золотой мираж - Джудит Майкл

— Скачки, — произнесла Роз, и Эмма увидела себя на прекрасной лошади, летящей через ферму Роз, но затем вдруг лошадь врезалась в дом, внутрь их чудесного нового дома в Уилтоне, в Ханну, повалила ее — о, Ханна, не умирай — проскочила по Тоби — о, Тоби, прости, прости, только когда же ты вернешься — и ворвалась в спальню Эммы, а потом она упала, и падала, падала в снег и лед, ей было так холодно, она дрожала, она даже слышала, как дрожит и подумала, что все внутри нее, пожалуй, разломается от такой дрожи, она увидела огромный кусок ледника, отломавшийся и летящий в ледяную воду с громоподобным всплеском, и ледяные брызги повисли в голубом небе, как будто весь мир обратился в ледышку, и она почувствовала, как мать коснулась ее лба и услышала ее голос: «Эмма», словно она звала ее.

Я здесь, мама. Здесь я. Я здесь, здесь. Она была маленькой девочкой, такой крохой, что матери пришлось поднять ее, чтобы подсадить на кушетку, она свернулась калачиком у мамы на коленях, пожевывая овсяное печенье и слушая, как мать читает книжку, ее голос как музыка, теплый и прекрасный, и вся сказка кажется правдой. Затем мама поцеловала ее щеку, в лобик и в макушку, прижала крепко к себе, но потом вдруг она перестала видеть и книжку, и саму маму: вокруг была темнота, вся комната стала темной, и она подумала, а как же мама могла читать здесь, во мраке, как она могла что-то видеть, ведь так темно, но мама совсем не читала, потому что ее голос стих, а потом Эмма перестала ощущать ее руки, она больше ничего не могла ощущать, она была совсем одна, и ей было так холодно, холодно глубоко внутри, и повсюду, мерзлота в горле, животе и даже в глазах, стало гак тяжело дышать, дыхание прерывалось, потому что она замерзла и устала, и с каждым вздохом как будто нужно было сдвинуть гору с груди, а потом ее охватил ужас, потому что она поняла, что умирает — я не должна умирать, я ведь только маленькая девочка — но когда она попыталась вздохнуть, то гора сдавила, как будто она уже закопана, глубоко под землей, и все болит, все; ей было холодно, больно и она умирала.

И затем зазвучало что-то громкое, все громче и громче, медленное дребезжание с долгими паузами, и голос Ханны сказал: «Это ты, Эмма, это ты, дышишь, дыши, Эмма, продолжай, не останавливайся». Перед глазами закружились красные, желтые и голубые пятна, такие яркие, что резали, а затем они пропали и снова наступила темнота, и она ощутила, как все глубже и глубже проваливается в холод, и подумала, я ничего не могу сделать, ничего, извини, мама, извини, Ханна, я не могу продолжать, не могу, не могу, а потом увидела глаза матери и услышала ее голос, и мама сказала: «Любовь».

— Номер десять-двадцать один, — сказал клерк. Он с любопытством поглядел на Клер и Алекса, красивую пару, респектабельных, шикарных, и их подругу, стоявшую чуть-чуть в стороне, симпатичную, не красавицу, но настоящую леди. И они пришли за ребенком, который упился до отупления. Он дал им ключ, — коридорный отвел ее наверх.

— Почему? — спросил Алекс.

— Она была не в лучшей форме. Она много выпила.

— Она не пьет, — сказала Клер и они втроем побежали через фойе к лифту и протолкались через остальных, которые ждали. — Она почти не пьет, ей никогда это не нравилось.

— Она выпивала немного, с Бриксом, — сказала Джина. — И она принимала «Хальсион».

— Что? — Алекс повернулся к ней. — Как давно ты это знаешь?

— Сегодня узнала, — сказала Джина, защищаясь. — Она принимает его как снотворное. Она плохо спит.

— Она говорила мне об этом, — сказала Клер. — Но никогда не упоминала…

Двери лифта открылись на десятом этаже. Клер впереди всех помчалась по коридору к «1021» и автоматически дернула за ручку двери.

— Позволь, — сказал Алекс. Он постучал раз, громко, а затем отпер дверь. В комнате было темно и тихо, и единственным звуком был ужасный, медленный скрип. Джина нашла выключатель и зажглась напольная лампа рядом с кроватью, осветив бледным конусом света Эмму.