Золотой мираж - Джудит Майкл

Он не выдержит этого. Он должен двигаться, должен мыслить. Он схватил свою куртку и выбежал из комнаты. Прогуляюсь, решил он. Может быть, выпью чашечку кофе. О… не забыть это. Он схватил коробочку с кокаином и засунул ее во внутренний карман куртки. Чуть-чуть еще порошка, немного времени, и я что-нибудь придумаю. Все исправится, очень скоро я узнаю, что делать, и все будет в порядке.

— Кофе, — сказала Джина и поставила дымящиеся чашки перед Клер и Алексом. — И пончики. Может быть, не самый лучший вариант, но мне кажется, нам надо поесть.

— Ты позвонила Ханне? — спросила Клер.

— Она выехала. — Джина села напротив них и стала дуть на кофе, невидяще глядя на стопку светских журнальчиков, ни к одному из которых они не притрагивались. Было семь пятнадцать утра, и за дверью комнаты ожидания больницы шла суматоха: менялись бригады фельдшеров, прибывали врачи на свои обходы. Все целеустремленно сновали по белым коридорам, у всех были задачи и расписание и какие-то дела. Все, кроме людей в комнате ожидания, несколько группок, члены которых были слишком погружены в свои собственные страхи, чтобы беседовать с кем-то еще. По одну сторону на кожаной синей кушетке сидели Алекс, Клер и Джина, так же, как они просидели всю ночь, исключая короткие вылазки к реанимационному отделению, в попытках узнать что-нибудь об Эмме. Хоть что-нибудь. Но никаких новостей не было.

— Делаем что можем, — каждый раз говорили медсестры — это произносилось вежливо, но рассеянно: они думали о своих пациентах, а Клер, Алекс или Джина, любой, кто приходил, возвращались ни с чем в комнату ожидания с мягким синим ковром и голубыми стенами, и телевизором, который никто не включал, и журналами, которых никто не читал, и филодендроном в углу с похожими на Сердечко листьями.

— Зачем ей было это делать? — спросила Джина, в который уже раз за ночь. — Почему она захотела убить себя?

— Она этого не делала, — сказала Клер снова — от этого она не отступала тоже всю ночь. — Я не верю, что Эмма могла захотеть убить себя. Она очень любила жизнь. Это был несчастный случай, она что-то приняла, и была плохая реакция. Она скажет это, когда… когда придет в себя.

— Кто прописал «Хальсион»? — спросил Алекс у Джины.

— Какой-то доктор — знакомый Брикса.

— Ты помнишь его имя? Черт, мне надо было прочесть этикетку перед тем как я отдал пузырек фельдшеру.

— Она упоминала имя, но я не думаю, что смогу…

Джина нахмурилась. — Какое-то необычное, то ли Араб… Сарацен! — сказала она триумфально. — Я думаю, он из Гринвича.

— Я скоро вернусь, — сказал Алекс и направился в коридор к платному телефону. Он был так напряжен, что у него одеревенели ноги и заболело в затылке. Его захватило страдание Клер, казавшееся ему худшим из всех страданий, потому что с ним ничего нельзя было поделать. Это было не похоже на муку, которую он испытал, когда умерла его жена; он тогда знал, что это нужно принять, жить с этим, и как-то все пройдет. Но сейчас не было ничего, что они могли бы принять, они могли только молиться и ждать, и поддерживать друг друга все эти часы.

Но подняв трубку телефона, рассеянно поглядев на медсестер в их палате, занятых работой по больнице, Алекс понял, что сделав страдание Клер своим собственным, он наконец совершил последний шаг, взломав этот кокон потери, злобы и одиночества, из-за которого он ощущал себя отрезанным от всех столь долгое время, он стал вовлеченным в другие жизни, другие страхи, другие виды боли. Он научился любить, значит, научился жить снова.

Теперь он сможет писать. Он больше не боялся тех чувств, которые могли вырваться из него при творении, и теперь мог творить свободно. И потому что он больше не боялся чувствовать любовь, боль и страх, он мог теперь снова быть любовником и мужем для Клер, и настоящим отцом для Дэвида. И для Эммы, подумал он, а по, том взмолился: пожалуйста, Боже, Боже, позволь Эмме жить. Дай этой новой семье шанс на любовь и благополучие.