Телесные повреждения - Маргарет Этвуд (1994)

Ренни целует его за ухом, ласкает губами сухую соленую кожу, седые завитки волос.

— Почему бы ты так сделал? — спрашивает она не отрываясь.

— Целее будешь. Так безопаснее, — отвечает он.

— Для тебя или для меня? — не отстает Ренни, думая, что речь идет об их отношениях. Ей кажется, он допускает, что между ними что-то есть. Это наполняет ее радостью.

— Для тебя. Ты и так уже завязла, это может плохо кончится.

Ренни перестает его целовать. «Да уж, вляпалась по уши», — думает она. Поль улыбается ей, глядя сверху своими неправдоподобно синими глазами, она сильно подозревает, что нельзя верить ни одному его слову.

— Улетай, леди, — ласково просит он.

— Я не хочу возвращаться.

— Но я хочу.

— Хочешь отделаться от меня, — она улыбается, но в душе все замирает от неприятного предчувствия.

— Нет. Может, я поглупел. Может быть, я хочу хоть раз в жизни сделать что-нибудь хорошее.

Ренни понимает, что в ее воле сделать собственный выбор, она не нуждается, чтобы его делал кто-то за нее. И уж в любом случае она не хочет быть игрушкой в руках Поля, с помощью которой он собирается искупить свои грехи.

«Надо уезжать», — думает она. Она думает о возвращении. Вертолет до Барбадоса, долгое ожидание в набитом аэропорту, ей приходит на ум длинная вереница из секретарш, вновь прибывших, или остановившихся проездом, одиноких, ищущих, надеющихся, смутно ожидающих своего. Чего своего? Потом монотонный рев моторов, и снова аэропорт, сверкающий чистотой стеклянный параллелепипед. Будет холодно и пасмурно, ветер принесет запах горючего. Люди ссутулятся, поплотней закутаются в зимние одежды, засеменят, втянув головы в плечи, опустив глаза; там не встретишь таких открытых простодушных лиц, как здесь; напротив, у горожан лица вытянутые, синюшного, мертвенно-бледного цвета, заостренные к носу как у крыс. Никто не смотрит друг на друга. Никому нет дела до других. Что она там забыла, зачем ей туда, что искать?

Джейк приехал забрать свои вещи: костюм, книги, фотографии. Внизу ждала машина его новой подруги, его была на ремонте. Он не сказал, вместе они приехали или нет, а Ренни не стала расспрашивать. Он называл ее барышня, это было что-то новенькое. Ренни он никогда не звал барышней.

Ему пришлось несколько раз спуститься и подняться наверх; Ренни сидела на кухне и пила кофе. Крючки над плитой опустели, на месте, висевших на стене кофейников и чайников, теперь красовались круги, противного желтого цвета жирные пятна. Отныне Ренни будет сама решать, когда и что надо есть. Раньше за нее решал Джейк, даже когда была ее очередь готовить. Что только он не приволакивал домой: кости, сморщенные залежавшиеся сосиски, покрытые плесневелым налетом, отвратительно пахнущие сыры — настаивая, чтобы Ренни все пробовала.

«Жизнь — это импровизация, в ней надо все испробовать, — любил говорить он. — Используйте свои возможности».

Жизненные возможности Ренни были уже израсходованы и колебались у нулевой отметки, у нее не осталось сил. И даже не из-за Джейка. Он стоял, неловко переминаясь у дверного косяка, держа в руке один синий носок и спрашивал, не знает ли она, куда мог подеваться второй. Вокруг них продолжала витать атмосфера семейной жизни, домашнего уюта — как пылинки, попавшие в луч света, — она постепенно затухала, но пока теплилась. Ренни сказала, что не знает, может быть, в корзине с бельем. Он пошел в ванную, она слышала, как он там роется в поисках носка. Досадно, что она не догадалась уйти из дома к его приходу, слишком по-разному они относились к таким вещам.

Она уговаривала себя не думать о новой «барышне» Джейка; несправедливо с ее стороны было бы испытывать ревность. Ренни пыталась представить, как та выглядит. Соперница была для Ренни лишь куском плоти, поверх которого был накинут черный пеньюар. Или не накинут. Видимо, тем же она была и для Джейка.