Верни мои крылья! - Елена Вернер (2015)

Их подъезды всегда разделяло лишь с десяток метров тенистого палисадника, в который солнечный свет не заглядывал даже в полдень: северная сторона. Одна только старая сирень с голыми узловатыми ногами, заросли мокреца да пара кустиков голубеньких водосборов и хосты с сочными лопухами гофрированных листьев – и вот уже Лешин подъезд. Заходишь внутрь – и сразу (еще глаза не привыкли к темноте, а лампочка под потолком выкручена каким-то очередным умельцем) в нос бьет сырой холодный запах проросшей картошки, земли и цемента. Это из подвала, куда через три ступеньки вниз ведет запертая деревянная дверь, подступы к которой теперь перекрыты детской коляской. Ника прекрасно помнит, как они с Лешкой таскали у родителей ключи и потом, согнувшись в три погибели, слонялись в потемках подвала, пугая друг друга из-за углов, ковыряясь гвоздями в замках соседских отсеков, периодически влетая лбом в нависающую толстенную трубу отопления и коптя свечным огарком свои имена на сером низком потолке.

С верхних этажей вниз по лестнице стекал запах жженого масла и ванили. За эти годы он не изменился: в тридцать восьмой квартире Марья Павловна жарит пончики. Ника не допустила и вероятности, что за это время со своенравной старушенцией что-то могло произойти, а у плиты теперь стоит, заслоняясь от шкворчащих брызг, ее невестка. Нет, ей стало вдруг жизненно важно думать, что все с Марьей Павловной в порядке, а иначе и быть не может. Как в порядке три ряда крашеных почтовых ящиков между первым и вторым этажом, как в порядке коричневые перила, с которых можно было кататься, когда не видят родители («Ника, а ну слезай! А вдруг туда кто-то воткнул лезвие? Распорешь себе все к чертовой матери!»). На третьем этаже вся площадка была уставлена так, что не пройти: подранное кошкой кресло, высокий стеллаж с растрескавшейся полировкой и вынутыми полками, цветочные горшки без цветов в металлической треноге, раскрашенной черно-белыми мазками «под березку». А еще тумбочка, на которой изрядно пованивала хрустальная пепельница, по-советски увесистая, основательная, с волнистыми краями, вся утыканная разномастными окурками, от гнутых гильз «Беломора» и крапчато-рыжего «Кэмела» до женственно-тонких огрызочков, прихваченных морщинистыми помадными оттисками губ. И одинокая лыжа, выглядывающая из-за шкафа ладьей своего носа. Ника уехала из города почти четыре года назад, и еще сколько-то времени до этого она не заходила к Леше в гости – но помнила каждую мелочь, вплоть до щербины в полу его лестничной клетки.

Она остановилась у обитой коричневым дерматином двери. Все тот же дерматин, та же черная заплатка на уровне пояса, те же заклепки: не гладко-круглые, а ребристые, как крохотные зонтики. И пока рука поднималась, ухо уже слышало звонок, что должен раздаться вслед за этим. Сварливое электрическое дребезжание, будто заливается старенькая собачонка. Ника так и не смогла нажать на кнопку – и кашляющая, простуженная трель не прозвучала. Ника все еще оставалась невидимкой и боялась своим появлением потревожить хоть кого-то. Из-за двери доносились очень простые, мирные звуки, быстро-быстро стучал по доске нож, бубнил телевизор, шумела вода в туалетном бачке, хлопала дверь, однообразно пиликал мобильный телефон…

«Лен, чайник вскипел!»

Ника затаила дыхание. Она сразу же узнала голос Леши, и это оказалось намного болезненнее, чем она ожидала. Рука дернулась к звонку, сведенная судорогой на сгибе локтя, и Ника отдернула ее, чтобы не искушаться.

И вдруг «глазок» подмигнул заслоненным светом, и дверь тут же распахнулась.

– Вам кого?

На пороге стояла женщина в китайском халатике, ничуть не скрывавшем рыхлые белые бедра. Ника посмотрела на них, покраснела, подняла взгляд на грудь, к которой хозяйка мастерски, одной рукой прижимала младенца, – и только потом на лицо.

– Лена?

– Мать твою, вот это да…