Верни мои крылья! - Елена Вернер (2015)

– Я близка к краю. Я чувствую, что близка. Зачем мне жить, если даже духи хотят моей смерти. Так будет проще… всем. Я умру, и все закончится. Может, я даже спасу вас всех, спасу театр?

Экзальтация Риммы явно нервировала остальных, и Ника подумала, что Корсакова не позволила бы себе такой сцены, не уйди Липатова в зрительный зал. Только вот она не учла присутствия Сафиной.

– Нет, не спасешь, – отозвалась Леля равнодушно. – Потому что ты не покончишь с собой. И уж тем более не умрешь от рук мертвой пионерки.

Судя по ошарашенным лицам, никто не ожидал от Сафиной такой черствости, хотя все догадывались, что Римму она не любит и выбирать слова помягче обычно не утруждается, а говорит все как есть. Сама Корсакова от такой бессердечности опешила и растерянно спросила:

– Почему?

Леля пожала плечами:

– У тебя в мае одиннадцать съемочных дней. Сама говорила, такое не упускают.

Даня закашлялся, стремясь скрыть приступ веселья. Стайка юных артистов, державшаяся в стороне, суетливо попрощалась и выскочила на улицу, и даже оконные стекла не смогли заглушить взрыв хохота во дворе. Римма запрокинула голову – слишком высоко, чтобы расценить это как признак оскорбленных чувств, она явно пыталась не позволить слезам вытечь из уголков глаз. Ника не стала опускаться до цинизма и рассуждать, боится ли Римма заплакать при всех или просто стремится сохранить макияж своих прекрасных глаз.

Тем временем Кирилл подал актрисе шубку, умело надел на плечи и на несколько мгновений ласково задержал свои руки на груди Риммы, на меховых отворотах. В ответ пальцы Корсаковой заскользили вверх по его запястьям, Римма вздохнула, откинувшись назад, на крепкую мужскую грудь. И Ника вдруг почувствовала острую резь в глазах. И, провожая парочку в сиреневый мартовский вечер, ощутила, как следом за ними по грязному снегу волочится что-то, чему нет названия и что тянется жилой и разматывается прямо из ее груди.

Заперев кассу, Ника шмыгнула в реквизиторский цех. Он почти не пострадал во время потопа, бетонный пол уже давно высох, и ремонт здесь не требовался, так что вещи постепенно возвращались на свои законные места. Комната, перегороженная несколькими стеллажами, представляла собой лабиринт, заполненный тем, что могло бы называться рухлядью, но гордо именовалось театральным реквизитом. Чего здесь только не было! Манекены, поясные и в рост, без глаз и лиц, и потому жутковатые, парики на округлых держателях, накладные носы, ресницы, животы, усы, бороды и косы всех мастей. Веера, трости, кокошники и короны со стразами, вычурные и чрезмерные при близком рассмотрении, но так эффектно смотрящиеся с последнего ряда зрительного зала. Утонченные венецианские маски, сомбреро и голубая шляпа жевуна из «Волшебника Изумрудного города», с веселенькими колокольчиками под широкими полями. Целый шкаф был забит разномастной посудой, частью настоящей, с хрустальными штофами, бокалами и кофейными чашечками на один глоток, частью бутафорской, легкой и небьющейся. Картины в рамах с зеленоватой патиной, кувшин в провансальском стиле, весь в сеточке кракелюра. Несколько жостовских подносов, черный чугунный утюг, огромный сноп колосьев, которые вечно осыпались шелухой по коридорам, старинный телефонный аппарат с золоченым рожком, шпаги и алебарды, развешанные на крючьях по стенам, кинжалы, ружья и пистолеты. И зажаристый гипсовый окорок на вертеле, прямиком из очага Карабаса-Барабаса, причем Ника точно знала, что снять его с вертела нельзя, потому что это единое целое. В окружении подделок, бутафории и муляжей даже настоящие вещи казались игрушечными, истории смешивались с вымыслом, со сказками, и было уже не разобрать, где заканчивается одно и начинается другое. Все вокруг пропитывалось ирреальностью, и было в этом что-то от сна или зачарованного морока.