Сороковые... Роковые - Надежда Михайловна (2016)

— Так, — Шлепень повертел книгу и, наугад открыв, увидел: «Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нем отзвалось!» — И дальше: — «Нет, не пошла Москва моя к нему с повинной головою…»

Резко захлопнул книгу, сунул Василю и вышел…

Не знал Шлепень, что даже ленивый в учебе Гриня четко знал этот стих про Москву.

Так тошно было Шлепеню, он буквально задницей ощущал приближение беды, а тут ещё Ярема стал постоянно таскаться за ним, а в последние дни откровенно следить. Шлепень пошел в имение к Краузе с поручением Еремца и углядел увязавшегося за ним Ярему. Дождался на пустынной в это время дороге, пара тумаков, и тот раскололся — типа подозревають они с Еремцом, что Шлепень не тот, за кого себя выдает, агент какой-то, ну и стали следить за ним. Хотели вот уже у Раднево итить, докладать на него, може хоть у город возьмуть, или мядаль выдадуть. Ну и выдал Шлепень — мядаль, на тот свет. Сумел-таки заскочить по темноте в хату, ухватить давно собранный узел и, как настоящий волк, чутко прислушиваясь и вовремя замирая, сумел выбраться на большак, рванул не в лес, а в сторону Брянска. Попадись партизанам, кто-нибудь да найдется — его опознает. А разговор тогда один — веревку на шею и усё. Чего-чего, а маскироваться он умел, сумел же пол Росссии, а то и больше, под видом старика пройти-проехать, когда сюда рвался, дурень. Вот и брел по дорогам старик, с нечесанными патлами и суковатой палкой, с документами на имя Ивана Семенова, шестидесяти лет от роду, ох как надеялся он затеряться среди бескрайних просторов.

Леш быстро смекнул, что Шлепень, хитрая сволочь, по выражению Игоря — «сделал ноги».

— Ну да, сколько веревочке не виться… Тьфу, пакостник, хоть хватило ума не зверствовать!

Ярему же никто не жалел, особенно после того, как он вызвался помогать расстрелять двух комсомолок из Раднево, вина которых только и была в том, что они до войны были активистками.

Варя с Ищенко прибрели в Березовку вечером того же дня. Пошли, конечно же, к Крутовым. Гринька и Василь обрадовались обоим, Варя обняла своих пацанов, а Ефимовна захлопотала:

— От хоть травки попейте.

Варя вытащила из-за пазухи несколько пакетиков с сахарином, Ищенко достал из подкладки кожушка несколько кусков хлеба, вот и получился ужин. Варя была как неживая, грустная-грустная. Василь, чувствуя её печаль, молча прижался к ей боку. А Гринька сунул ей под нос «Евгения Онегина»:

— От вешчь, Казимировна оставила. Як она его увсяго наизусть шпарить, заслухався.

Варя усмехнулась и, прикрыв глаза, начала читать:

— Мой дядя самых честных правил…

— О, глянь, як по написанному тожеть! — Изумился Гринька. — Гринь, я в школе хорошисткой была. А Пушкин… Его стихи сами запоминаются.

— Нее, у мяне только чудок. Василь, етот да, наверняка увсяго Онегина знаеть!

Василь кивнул головой.

— От точно, быть тябе прхвессором!

И шепнул тихонько Варе:

— Дед Леш завтра прийдеть, обешчал!

Все давно спали, а Варя лежала без сна, она не плакала, но такая жуткая тоска заполняла все внутри. Взрослая женщина, прожившая большую половину жизни, она сейчас просто не представляла, как выживать… Одно дело, там, в таком теперь далеком — дветринадцатом, мирном году… там работа, сын, знакомые и друзья. Там было бы намного легче… А здесь, где каждый шаг может стать последним, где нет сейчас и уже никогда не будет рядом Герберта, его заботливого Руди, где до прихода наших ещё долгие почти девять месяцев….

Встал Ищенко, потихоньку пришел к ней:

— Варь, давай уже поспи, вон скоро ветром утащит незнамо куда, спи, сеструха моя названная.

И столько тепла и участия было в его голосе, что она просто враз поняла — есть же ещё мужики, попавшие вместе с ней сюда, которые точно не оставят её одну.

Варя, едва сдержав слезы, кивнула:

— Постараюсь!