Ну и приперла нужда, сейчас Леший держал в руках четвертушку серой оберточной бумаги и поражался дальновидности Никодима, — «вот ведь не голова, а Дом Советов.»

— Лешай, — корявым, каким-то прыгающим почерком писал Никодим, — от ув двадцатом годе славная была охота. Як вспомнишь усе там было… дальше шли какие-то корявые кружки и черточки.

Гриня признался, что много раз пытался угадать, чаго тут дед рисовал, но не понЯл ничаго.

А Леший понял сразу, была у них в двадцатом году «славная охота» — развелось тогда в дальнем лесу много всякой нечисти: дезертиры, бандюги, шваль, стали шалить на дорогах, грабить, а кого и вбили. Вот и помогли тогда Никодим с Лешим чекистам — неделю выслеживали их лагерь, который оказался в непролазной чаще. Ободранные, искусанные комарьем, обросшие они потом ещё с неделю приходили в себя. Родька, тогда совсем малой, увидев их, пришедших из леса, испуганно заорал и спрятался за Ульяну.

И проверяли Леший с Никодимом периодически то место года до тридцатого — мало ли… Леший обосновался в ближнем лесу, а Никодим частенько ездил на лисапете у дальний, у грибы… Вот и оставил писульку, понятную только Лешему…

Лавр аккуратно сложил бумажку в несколько раз, как на самокрутки, засунул в кисет с табаком и поспешил к Краузе-старшему.

Если он сейчас рванет напрямки домой, то мало ли кому покажется подозрительным его приход, а так все как всегда — навестил Ефимовну, выкурил самокрутку с дедом Ефимом и пошел к Карлу Ивановичу.

Краузе-старший, весьма сдержанный в похвалах мужик, просто гордился своим молодым садовником Костей и мастеровым Иваном. Благодаря им местность возле усадьбы преобразилась.

Карл, когда-то бывавший в селе Архангельском, что принадлежало князьям Юсуповым, восхищавшийся бесподобным парковым ансамблем, задумал хоть и не так, но хотя бы частично украсить территорию вокруг усадьбы.

А Костя и Иван, как никто схватывали и старались воспроизвести его придумки. Так был выкопан небольшой прудик, посажены вдоль его бережка плакучие ивы, полощущие свои ветви в воде. Пленные сажали кусты и копали канавки для труб, по которым должна будет подаваться вода в два небольших бассейна с фонтанчиками, бабенки разбивали цветники, сажали и пропалывали прижившиеся цветы.

Карл в этих заботах непрестанно суетился и не вылазил с улицы — посвежел, загорел, похудел и чувствовал себя намного бодрее.

— Вот, Лавр, что значит воздух родины! Никому там не говорил, если только Пауль догадывался, что дико скучаю по Родине, снилась она мне часто. Сколько поколений предков тут жили… эх, проклятые большевики, все порушили!

Никто, кроме Лавра и не знал, что Пауль — Пашка наполовину русский, матерью его была умершая в родах, горячо любимая Карлом гувернантка Фрицци — Серафима Егорова. Карл тогда, в тринадцатом году, увез свою семью на воды, оттуда отправил Фрицци с его матерью в Фатерлянд, а сам безумно влюбленный в Серафиму, якобы совершая вояж по Европе, безвылазно жил с ней в Чехии.

Эльза его, мать Фрицци, отличалась завидной скупостью, экономила на всем, вот и застудилась, выйдя пару раз в город одетая не по сезону. Карл забрал их с Фрицци в Чехию, не жалел денег на лечение, но случилась у Эльзы скоротечная чахотка, и приехал Карл Иванович на родину уже с двумя сыновьями, но без жены. Многие пытались обратить на себя внимание местного богача, а он был безутешен, два года носил траур по жене, фактически женой ему была Серафима. Так и остался Карл вдовцом, не показывая своей любви к младшему сыну, который уродился в покойную матушку.

Поговорив, кой чего присоветовав Карлу, пошел Леший не спеша к себе, а как стемнело, незаметно повел своих ребятишек дальними лугами на новое место. Гринька сказал, где искать в том лесу ещё одну ухоронку с оружием.

Игорь только головой крутил:

— Леший, да этим двум Никодимовским уже можно медаль вручать, глянь, сколько пользы от них.