Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

Иногда Тоша вдруг говорила: «Гриша, я ставлю себя на место лагерного узника. Ничего не могу с собой поделать, это я подыхаю на лесоповале». Или: «Гриша, это я сдираю кору с дерева, жую. И еле ползу, потому что не могу идти». «Гриша, это я вошла с Корчаком и детьми в газовую камеру!» «Это меня пытают, Гриша!» «Гриша, как спасти людей? — спрашивала тревожно. — Как помочь? Гриша, помоги».

В минуты, когда Тоша говорила мне подобное, она бледнела, ледяными руками касалась моих рук, хотела согреться. Она валила все боли, все людские жестокости на меня, а я затыкал ей рот: «Не надо об этом. Об этом нельзя. Смотрите, какое солнце, море! Какой покой! Надо жить, радоваться!» Мне казалось, я успокаивал её какими-нибудь эпизодами из моей жизни или болтовнёй компании моего папика, в которой я возрос и в которой получил своё образование. Мне казалось, она успокаивается — два-три дня не заговаривает об этом, но наступает миг, когда она бледнеет и тихо говорит: «Почему, Гриша, я слышу стоны и чувствую, что меня пытают? У меня всё тело ноет!»

Большую часть времени мы читали. Устраивались на берегу, в тени сосен, жевали виноград и персики из сада хозяйки и отключались на несколько часов полностью: и я, и Тоша, оказывается, любили читать зараз всю книгу. Зараз не получалось, но в три присеста мы её проглатывали. В те дни я увяз в Достоевском. В школе прочитал лишь «Преступление и наказание», да и то не прочитал, скользнул по роману — учительница литературы в литературе ничего не смыслила, скучно пересказала то, что пропечатано в учебнике, а, похоже, именно Достоевский заразил Тошу нездоровым воображением. И вот, в тот август, я всё более погружался в трясину больной психики, пороков и страстей. И пропустил момент, когда Тоша закончила «Камо грядеши».

Она ушла с пляжа. Ну ушла и ушла, мало ли зачем человеку понадобилось отлучиться на несколько минут. Но проскочил час, а она не возвращалась. С трудом оторвавшись от «Идиота», я пошёл искать Тошу. Её не было ни в комнате, ни в саду, ни на тропах наших обычных прогулок.

Приближался ужин. Я терпеливо ждал: сейчас вернётся. Не вернулась.

Что произошло? Мы не ссорились.

Украли абхазцы? Улетела в Москву?

Я кинулся в сторону домов отдыха. Мы не любили пробираться между телами загорающих и редко гуляли у моря.

Она сидела на самом берегу, прижав подбородок к коленям. Мимо неё люди входили в воду и выходили из воды, носились взад-вперёд дети, брызгались, визжали, смеялись. Она же точно камень, обтекаемый звуками и волнами: лишь посвёркивают на ней брызги в лучах вечернего солнца, подбирающегося к морю. Я сел рядом, коснулся её плеча. Она продолжала смотреть вдаль. В тот час я не связал её состояния с книжкой, тем более что книжки с ней не было, решил: она затосковала о муже.

Несколько дней подряд я слышал от неё лишь — «ничего», «да», «нет», «всё в порядке», «нормально».

Наши бесконечные разговоры, наше одинаковое ощущение людей, картин, книг, наши ночи… и вдруг мы — по одному. Она не гонит меня прочь, не собирает моих вещей, но в ту минуту, когда я пытаюсь обнять её, выскальзывает из моих рук и отгораживается отговорками: «не надо», «не могу», «нельзя».

Я забросил «Идиота». Какой там Достоевский, у меня тут своя достоевщина. Перестал купаться, спать. Смотрел на блики, передвигающиеся по потолку ночными духами, и не знал, что мне делать: собрать вещи и поскорее бежать от неё куда глаза глядят, признав себя побеждённым, или терпеть и перетерпеть это её состояние.