Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

Наверное, в древности так, истово, расписывали храмы. Явилось лукоморье с грустным котом. Поплыли, побежали русалки, рыбы, богатыри и сказочные звери, герои Шота Руставели и других грузинских поэм и сказок. И мы в те дни, наверное, чувствовали себя так, как древние художники: найти единственное лицо, единственную краску. И останутся лица святых на века.

Почему-то снова из-под кисти Тоши возникла моя подружка Рыбка, и старуха с пушистыми волосами, что горела на костре, и мужчина с детским зелёным взглядом, прощающим меня. Те же, что горели на Тошиных крестах, теперь поселились в клубе навечно: Тоша выписывала их лица не торопясь, с какой-то мягкой нежностью.

Я наблюдал за ней — с каждым мазком, с каждой новой чертой, видимо, дорогого лица из неё уходила беда. Выздоравливала она медленно: как после тяжёлой болезни заново училась улыбаться.

4

И, наверное, вся наша с Тошей жизнь прошла бы долго и счастливо, если бы я оставался таким, каким был в школе и в первые годы нашего странного брака, но из меня полез мой папик, полез, как хорошо удобренный росток, а я сам не замечал в первое время, что он уже во мне проклюнулся и прёт в рост.

Очень часто я слышал дома слова: «Мужчина должен быть добытчиком». «Выродился мужик, — говорил папик. — Повис на бабе, привык жить за её счёт и не стыдится. Ты, Гриша, никогда не завись от женщины. Ты, Гриша, научись зашибать деньгу. Деньгу можно взять везде. И от тебя зависит, сумеешь ли ты добиться достойного положения в обществе».

После нашего первого общего дня с Тошей я начал зашибать деньгу. Продал свои любимые книги на чёрном рынке, на вырученные пятьдесят восемь рублей накупил продуктов. Добыл даже торт «Птичье молоко»: в кулинарии ресторана «Черёмушки» выпросил у продавщицы за лишний рубль.

А в день, когда сдал документы в институт и распрощался с папиком, довольным до чрезвычайности, отправился на вокзал, на станцию Сортировочная. С моим телосложением, вернее, теловычитанием грузить тяжёлые ящики с черешней и клубникой — не курорт. Но я хорошо усвоил уроки папика: если мужик, должен приносить в дом деньгу, не смеешь стать нахлебником.

Разгрузка вагонов, продажа книг — чем ещё заработать свой прожиточный минимум?! Можно было бы устроиться ночным сторожем, но тратить на заработки ночи я не желал.

Начав учиться в институте, я уже не мог так легко срываться на халтуру. А стипендии не хватало и на десять дней. Почти два года я кое-как промаялся, а в конце третьего курса стал приставать ко всем встречным-поперечным, не знают ли они, где подзаработать. Тут и возник передо мной Тюбик.

— Разведка донесла, — начал он возвышенным тоном, — тебе не помешала бы халтурка?! Имеется… — Тюбик заговорщицки вывел меня на лестницу. — Если в самом деле нужна, после занятий жду тебя у себя.

«У себя» — это значит в комитете комсомола.

— Подходит, — чуть не завопил я. — Очень даже подходит. Как я тебе благодарен!

Тюбик остудил мой восторг.

— Лавры и литавры потом. По дружбе много не запрошу. Будешь как сыр в масле кататься. Только не трепись.

Вот он, миг перелома моей жизни, — невинный разговор с Тюбиком. Мне тогда даже в голову не могло прийти, какую роль в моей жизни сыграет Тюбик.

За большим пространством стола выглядел Тюбик внушительно, не скажешь, что мой ровесник — мальчишка двадцати с небольшим лет. И всегда-то он был красив и подтянут, а теперь, став секретарем «всея Руси», так мы прозвали его, и вовсе неотразим: моден, элегантен, отутюжен, в складках и блёстках.