Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

Я выскочил из комнаты. «Дерьмо, ничтожество, пьяница», — честил себя, умирая от жалости к её цыплячьей шее, выпирающим точно у истощённого ребёнка лопаткам. «Как смел пьянствовать, когда ей — плохо?! Без меня она мучилась! Из-за меня!»

Только в эту минуту до меня дошло: она вырезала моего ребёнка! Она вырезала его с болью и мучается теперь.

— Гриша, пожалуйста, дай попить! — тихо позвала она.

Я забыл поставить чайник!

Ночью у неё началось кровотечение.

Жизнь сама вводила меня в знание человеческих мучений. Я исполнял все её приказания: подкладывал под ноги подушки, заваривал крапиву, выбивал из холодильника лёд и с трудом впихивал мелкие куски в грелку. То одно ребро, то другое у этих кусков оказывалось шире горла грелки, я отпиливал, отбивал ножом и даже откусывал нетерпеливо, и скоро рот стало жечь от холода.

Тоша таяла на глазах и, несмотря на все наши попытки остановить кровотечение, мы оказались беспомощными — пришлось вызвать «скорую».

В роддоме я сидел в холле рядом с немолодой женщиной — у её дочери внематочная беременность. В здоровом человеке здоровая кровь течёт по жилам и рождает энергию, творческую силу, любовь. Это та тайна, о которой когда-то нам поведала Тоша: надо научиться созидать в себе творческую энергию. Я же пустой мешок, набитый костями; я слаб, точно из меня, как из Тоши, вытекла вся кровь. Живая во мне лишь жалость к Тоше и как производное из этой жалости решение: «Я отвечаю за неё и не смею больше подвергать её подобным испытаниям. Я должен начать хорошо зарабатывать, тогда мы сможем обеспечить ребёнка всем необходимым. Я должен принять предложение Тюбика».

Чувство вины перед Тошей, её мужество, её благородство — она не упрекнула меня в том, что я заявился домой поздно и не был с ней, когда она страдала, стали в ту ночь моими университетами: через страх за Тошу я из мальчика превращался в мужчину, и этот мужчина рождался в муках — я едва дышал от острой, нестерпимой боли, разлившейся в груди.

Тоша поправилась, а я в одну из зимних суббот, в свой творческий день, оказался в передовом колхозе. Мне предстоит провести с коровами, доярками, механизаторами столько суббот, сколько понадобится, чтобы подготовить для отчёта необходимое количество картин.

Тоша обрадовалась: наконец живое дело.

Я сразу «взял быка за рога» — вместо приветствия попросил председателя познакомить меня с лучшей дояркой.

— У нас все лучшие, — ответствовал председатель, презрительно оглядывая меня. И вместе с ним сам себя оглядел я: коротковатое пальто, мятые брюки, чёрной щетиной покрытые щёки и подбородок — я решил отращивать бороду. Художник — так уж настоящий художник, с бородой! — Ты лучше нарисуй меня, а я повешу патрет в клубе, пусть знают, что я всё вижу, чего они там делают.

Такая непосредственность в толстом лысом дядьке рассмешила меня.

— А заплатишь? — спросил я.

— Неужто возьмёшь и нарисуешь меня?! Я сам и буду?! Повесишь большую фотографию, засмеют, а патрет — уж извини подвинься, это тебе не фотография.

— Не фотография! — кивнул я.

— А сумеешь? — усомнился председатель. — Больно жидкий.

Теперь я глядел на него с насмешкой. Толстый тройной подбородок лежит на галстуке, щёки закрывают уши.

— Давай попробуем, — усмехнулся я. — Прямо здесь и начинать?

Что тут случилось с председателем! Он вскочил, проворно побежал к двери и запер её. Потом распахнул шкаф, на который я не обратил внимания, такие бывают в гостиницах и домах отдыха, с зеркалами на внутренней стороне дверцы, стал прихорашиваться.

Звонил телефон. Он судорожно хватал трубку, не выслушав, кто звонит и что надо, говорил, срываясь на петуха — «Очень занят, художник делает мой патрет», бросал трубку на рычаг и снова продолжал крутиться перед зеркалом. Наконец сел за стол, подложив под себя толстые, видно, бухгалтерские папки.