Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

Сначала мне было смешно, и вдруг стало грустно: как же он себя изуродовал — рыхлые щёки застыли студнем, глаза остекленели, подбородок жиром разлился по груди. Этакое свиное рыло! На память пришли герои Гоголя и Щедрина. Никогда не рисовал их, но именно здесь, в этом просторном кабинете, с громадным современным окном чуть не во всю стену, с удобным диваном, буфетом, в котором я успел разглядеть бутылки, стаканы и прочий «инвентарь» для спец. трапез, я решил обязательно сделать серию подобных рож.

— Я готов, — сказал волнуясь председатель. — Что же ты не начинаешь? — Он был торжествен и словно весь, сверху донизу, проутюжен.

Зазвучал Тошин голос: «Прежде всего поймайте главное в человеке, которого рисуете? Внешний, внутренний, добрый, суетный, ощущает себя частью целого?»

Я поставил мольберт и уставился на председателя.

Глубоко посажены глазки, тонут в тесте щёк. Вроде бы взгляд торжествующий, вроде бы одно лишь благополучие да чувство превосходства в нём, а вот вижу, поди ж ты, страх. Боится, что достанется за инициативу — почему его «патрет», а не секретаря райкома висит в клубе? Или боится, что недостаточно представительным сделаю?

Цвет глаз? Спелой пшеницы.

— Не сомневайся, заплачу хорошо, у меня есть фонд — оформительство клуба и библиотеки. Патрет относится к оформлению, сечёшь? — выдал он словечко моего папика и Тюбика. — Я не пожалею для тебя ничего — кушать будешь, как я. — Он захихикал, положил руки на толстый живот. — Пьёшь, что ли?

В душном, хорошо протопленном кабинете даже в пиджаке было жарко, я снял его, повесил на своё кургузое полудетское пальто. И всё равно задыхался и потел.

Обычно когда я за мольбертом, думаю лишь о натуре, но в тот час мне мешала Тоша. Она будто стояла за спиной, в моём любимом, сером, обтягивающем платье, с распущенными волосами и говорила: «Не спеши. Осторожнее. Не бери плоско. Фон, воздух, прошлое?!» Словно за руку меня придерживала, чтобы я не сбился на карикатуру. «Скупее, — просила она. — Строже. Сначала выхвати главное».

И я выхватил главное: понял причину страха — утробное, не подвластное разуму желание утвердить себя, ощутить себя главным в этой жизни перебивается чувством опасности: что-то помешает осуществлению этого желания! Как же узок и убог его мирок! Председатель — холуй и властитель одновременно. Эта надменность его, самодовольство, и… наверняка он в три погибели сгибается перед секретарём райкома, суетится, разливая водки и коньяки.

К двери приближался плач. Тут же сильно застучали.

Председатель вскочил, позабыв о важности и «патрете», повернул ключ — в кабинет вбежала тощая белобрысая девочка. Платок упал с головы на плечи и одним концом волочился по полу.

— Папа!

Он присел перед ней на корточки, расползся жирным телом на широкое пространство. Заговорил с ней совсем другим, чем со мной, тоном: так, как говорят сердобольные старушки с сиротами:

— Что с тобой, сердечко моё, зёрнышко моё? Да что же ты пускаешь столько слезинок?

Это совсем не тот председатель, которого в течение часа я рисовал, — по его щекам катятся слёзы, такие же крупные, как по щекам девочки.

— Не плачь, не надрывай душу! — просит он. — Кто обидел тебя? — Он обнял девочку, и так сидит на корточках, не обращая внимания на наверняка затёкшие ноги. Лицо у него умильное и страдающее.

Не согласуется одно с другим. Как выразить на холсте? Попробовал придать лицу то выражение, которое светом стоит на лице председателя, и сразу не стало сытости и самодовольства — не соединяются столь разные чувства!

— Филька Демичев стукнул меня! — наконец проговорила, успокоившись, девочка.

Председатель встал, отстранил девочку.

— Ну, погоди, я покажу тебе! — Он побагровел, и грохот его голоса наверняка был слышен на улице: — Да что же это делается?! Небеса падают на землю: против председателя пошёл, против власти! Да я сотру его в порошок! И его самого и его родителей! Да я…