Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

Тошу назвать проституткой?! Нужно быть слепым, глухим, идиотом… Даже председатель, холодный и глупый индюк, если бы хоть раз увидел Тошу, никогда не посмел бы не только назвать её так, подумать даже!

— После выпускного вечера… звонил в школу… сказал, нам надо встретиться, пригласил в ресторан. Нет, сначала заявил, что я проститутка. Я так растерялась, даже не защитилась. Положила трубку. Он пришёл в школу. Извинился за проститутку, сказал, мучается, нам надо поговорить. Буквально заставил пойти с ним.

— Ну?! — торопил я её.

А она молчала.

— Зачем пошла, если он оскорбил?

Долго молчит. А потом тихо говорит:

— Виноватой себя почувствовала. Может, в самом деле я всё так устроила? Он сказал, не может жить без тебя, потому сорвался. Сказал, просит помочь вернуть!

«Ишь, психолог!»

— Ну?! Дальше! — процедил я.

— Привёз в «Прагу». — Она снова замолчала. Сидит ссутулившись, кутается в кофту, хотя в комнате жарко.

— Ну?!

— Что «ну»? Заказал кучу разносолов, пытался напоить, говорил пошлости: «А мой сын не дурак, не теряется», «отхватил». Пытался руки целовать. Танцевать чуть не волок.

— Пошла?

Она устало мотнула головой.

— Разозлился. Не пью, целоваться не разрешаю, не иду танцевать. И… снова влепил мне «проститутку» — мол, я собираюсь искалечить тебе жизнь, разрушила семью. Ты, мол, держал его дома. А я, подлая, хитрая, корыстная, в элиту захотела, увела из дома.

— Так и говорил?!

Не могу победить дрожь, меня бросает то в жар, то в холод, стыд заливает потом.

— Я встала, пошла к выходу. Он за мной. При всех начал оскорблять… а я… иду и иду. Так и ушла. — Она вдруг засмеялась. Я уставился на неё. — Убеждён, что неотразим, что элита, что он решает: жить — не жить. А ведь ничто.

Ничто-то ничто, а сколько лет не может пережить!

Спросил виновато, точно я нанёс ей оскорбление:

— Почему мне не сказала?

— Что бы ты изменил? Встреча же уже состоялась! И никаким способом нельзя её ликвидировать — была! Что бы ты сделал? Навсегда разорвал бы с отцом отношения? Мучился бы сам? За себя и за меня? Жалел бы меня? Всё пустое. Не думай об этом. Сегодня к слову пришлось. — Она говорит теперь по-доброму, но так говорят с чужими, я понял, о разрыве — серьёзно, и чем мягче, чем тише она говорит, тем твёрже её решение и безнадёжнее моё положение. — Твои картины чудовищны, сладки. Коровы счастливы, Маруся и председателева любовница — одинаковые ударницы, только одна толстая, другая тощая, колхоз благоденствует, председатель — эталон порядочности и доброты, и когда ты успел написать этот новый портрет?! — Она увидела моё удивлённое лицо. — Или председатель привёз свой? Это позор. Мне стыдно. И я не хочу находиться с тобой под одной крышей. Ты всё равно пойдёшь по пути твоего отца, это генетика. Прошу тебя, умоляю, уйди. Мне не по силам терпеть. Тебе есть куда уйти: своя комната, любящая мать. Я бы ушла, но мне некуда. Не могу же стеснять друзей! А комедий не люблю: переехать к приятельнице и ждать, когда ты выкатишься, не для меня. Вот твои двести тридцать рублей, для начала жизни пригодятся.

И тут я заорал:

— Блаженная! Ты не знаешь жизни. Разве можно жить так, как ты живёшь? В долгах?! Униженная?! Что толку от твоего таланта, если ты одна зритель своих картин?! Кому нужна ты, твоё творчество? Да, время — противное, нужно ловчить, нужно уметь устроиться…

— Нет! — перебила она. — Не нужно.

— Я не хочу, чтобы ты была унижена, я хочу обеспечить тебя, я хочу дать тебе…