Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

С Тошей я совсем другой, чем в Тюбиковом мире: вникаю в книги, которые она читает, сам читаю книги об искусстве и о жизни замечательных людей. С Тошей я тих, сговорчив и никогда не говорю ни о деньгах, ни о карьере.

Вечер. Мы ужинаем. Снова мои любимые оладьи с изюмом. Кладу на них сметану и вишнёвое варенье, запихиваю всё это богатство в рот и долго жую. Жую и смотрю на Тошу.

Вечер. Тоша читает, я читаю. Тоша лежит на животе. Она часто и спит на животе. Я сижу около неё под торшером в кресле. Свет падает ей на щёку и угол глаза. Отрываюсь от книги и смотрю на неё. Ничего больше не нужно, только бы она была рядом. Не выдерживаю, пересаживаюсь к ней на тахту, глажу её мягкие волосы.

— Тошенька, малышка моя, — говорю я. — Белочка моя! Что делают твои ушки, что делают твои глазки? — лепечу я, изнемогая от нежности. Я хочу услышать «ушки слушают тебя», «глазки смотрят на тебя», но Тоша морщится. — Тебе не нравится то, что ты белочка?! Хочешь, я сделаю тебя другой зверушкой? Но ты пушистая, я чувствую, какая ты пушистая, больше всего ты похожа на белочку, ушки с кисточками, хвостик пушистый!

К сожалению, часто вечерами я занят: приёмы, выставки, нужные встречи. Почему-то везде и всегда требуется личное участие.

Иногда, очень редко, я прошу Тошу принять нужных мне людей. Я, конечно, не говорю ей, что тот или иной человек — нужный, я говорю, что это мой хороший товарищ. И Тоша закатывает пир — печёт пироги, сладкие и с мясом, запекает индейку или мясо, делает свои коронные салаты. Она улыбается гостям, мило рассуждает о погоде, об изысканных блюдах и упорно молчит, когда речь заходит о выставках и политике, улыбается дежурной улыбкой. Свои картины она в такие дни снимает.

В один из дней она пригласила меня в «Современник» на какой-то модный спектакль, а я на этот день уже позвал в гости Евгения Николаевича.

Тюбик развернул бурную деятельность по моему приёму в Союз художников, а Евгений Николаевич — председатель комиссии. Думаю, и так приняли бы, но Тюбик уверил меня, что всё зависит от него. Они с Тюбиком на «ты», хотя Евгений Николаевич старше нас на добрый десяток лет. Он курчав, чернобров, улыбчив.

Тоша ничего не сказала мне, билеты кому-то отдала, еды вкусной наготовила.

— Какая у тебя очаровательная жена! — сказал свои первые слова председатель комиссии, войдя в наш дом. — Прелесть!

— Садись, Жэка! — приглашает Тюбик, как за свой стол, а сам наступает мне на ногу, давай, говори что-нибудь.

— Садитесь, — приглашаю и я.

Мне не понравилась вольность, с которой Жэка заговорил о Тоше, мне не нравится, какими глазами Жэка смотрит на Тошу, но Тюбик предупреждал меня, что Жэка любит признание, комплименты, и я буквально вымучиваю из себя любезности.

— Антонина Сергеевна и я очень рады принимать вас в своём доме, мы очень благодарны вам, что вы навестили нас. Мне Валя говорил, вы прекрасно играете в теннис?!

В теннис. Теннис теперь символ элитности в нашем с Тошей доме.

Как всё может в одно мгновение стать с ног на голову! Теннис — это мой папик. Папик объявился сам: в одно из воскресений по телефону вызвал меня на улицу. Он сидел в своей новой роскошной «Волге» рядом с мамой. Распахнул передо мной чёрную блестящую дверцу.

— Садись. Есть разговор, — сказал он.

Мы не виделись три года. Он не проявлял никаких попыток встретиться, как теперь я понимаю, всё-таки испытывая чувство вины перед Тошей и передо мной.

— Мама говорит, вы по воскресеньям вместе обедаете?!

— Ну?!

Папик не изменился, так же молод, так же самоуверен, так же весел и жизнерадостен.

— Я к тебе имею отношение?

— Ну?! — повторил я не очень любезно.

— Я хочу обедать с вами, семьёй!

И я не выдержал:

— Ты бы подумал о том, что имеешь ко мне отношение, когда оскорблял мою жену, — сказал я резко. — Не зная её, посмел назвать проституткой! Ты не уважаешь меня, за моей спиной унижаешь меня.