Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

Они подходят ко мне, говорят добрые слова — значит, знают меня, значит, Тоша говорила им обо мне?! А кто-то ничего не говорит, просто смотрит на меня страдальческими глазами, и все дают мне свои телефоны — если, мол, нужно что-нибудь, пожалуйста!

Я разглядываю их с удивлением. Как разительно отличаются они от всех тех, с кем я общаюсь последнее время! Что в них? Незащищённость, как в Тоше? Открытость? Нет, в них… я не знаю, я не могу прочитать, я не понимаю. Пытаюсь понять, с кем и в каких Тоша отношениях. Вот вернусь и скажу Тоше: пусть все к нам приходят! Скажу, что я люблю их — её друзей и готов сделать для них всё возможное и невозможное. Я скажу Тоше, что мне нравятся их лица, я никогда не видел так много таких лиц!

Папик кому-то что-то говорит, и неожиданно раздаются первые звуки «Реквиема» Моцарта. Зачем «Реквием»? Но он звучит — «Реквием». Я становлюсь чутким и чувствую: кто любит Тошу, кто нет. Тошины люди — потерянные, не ощущают себя, жалеют Тошу, а те, кто вокруг папика, изображают волнение.

Нервы под звуки «Реквиема» истончились, звенят, как стеклянные, сейчас разобьются, и я разобьюсь.

Зачем папик устроил музыку?

— Прекратите! — кричу я, но голоса не получается.

Меня трясёт, как в лихорадке, нервы звенят, и я, спотыкаясь и звеня, бегу к двери, но какая-то сила поворачивает меня обратно, гонит к утопающему в цветах гробу, в который я ни разу не взглянул. Я не смею отсюда уйти, я должен принять эту пытку. Музыка совершает что-то со мной: выкачивает из меня жизнь, я весь как больной зуб: ноет каждая клетка, каждый голый нерв.

— Прекратите! — Это кричит моя мама. — Не видите, что с ним? — Мама кричит и куда-то бежит, и музыка на полузвуке обрывается.

Музыка обрывается, а я вдруг вижу Тошу. Она почему-то лежит с закрытыми глазами, в пене цветов, очень бледная, узколицая, и у неё по щеке ползёт муха. Откуда зимой муха? Почему у Тоши закрыты глаза? Сгоняю муху и провожу рукой по её щеке. Прошу: «Открой глаза!» Но почему-то Тоша глаз не открывает, а щека ледяная, не согревается под моей рукой, а висок почему-то синий.

— Довольно! — кричит моя мама и тянет меня куда-то за руку.

И все начинают бегать и суетиться. Тошу уносят от меня, я пытаюсь остановить это, но меня никто не слушает, а чтобы я не мешался под ногами, на мне виснут с разных сторон папик и мама.

Меня впихивают в машину, и мы движемся в потоке куда-то. Я вырубился, я не понимаю, что происходит: почему Тоши нет рядом со мной? Мне душно и холодно, мне нужна Тоша, немедленно, чтобы сидела рядом, больше ничего не нужно.

Потом меня долго ведут по заснеженным аллеям, и снова мама и папик виснут с обеих сторон.

Потом стучат молотки, и этот стук пробивает мне голову. Потом… я вдруг осознаю, что это Тошу отнимают у меня. Кидаюсь к ней, кричу, отталкиваю тех, кто перекрывает ей воздух, тех, кто забивает в неё гвозди! Но меня оттаскивают от Тоши, дают какое-то сильное лекарство, и я перестаю быть и больше ничего не помню.

Сон без сновидений, но какой-то тяжёлый: вроде меня нет, но вроде меня расплющили плитой.

Просыпаюсь и лежу какое-то время всё ещё в глухой тишине, с тугим дыханием, сон длится — без сновидений и мыслей.

Наконец вспоминаю, что мы идём сегодня в театр. Надо поскорее встать и ехать в мастерскую. Тоша уже, наверное, в школе. Сейчас позвоню ей.

Боюсь спугнуть это ощущение собственной стабильности и защищённости привычным бытом. Ещё какое-то мгновение лежу с закрытыми глазами и повторяю про себя в сотый раз: «Сегодня мы идём в театр».

И вдруг «Реквием». Он возникает из стабильности. Звучит, и я вижу чужую, странную Тошу, бледную, с лиловым виском, с закрытыми глазами. Она утопает в цветах и еловых ветках. Из музыки возникают и гремят рваные, искренние слова: «спасала», «растратила себя», «раздала себя», «необыкновенная».