Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

Мы с Жэкой отделали папика и его партнера под ноль. И Жэка на радостях повёл нас в баню к приятелю, с которым, кстати, вылезши из бассейна и растираясь докрасна махровыми полотенцами, мы легко договорились об Америке: моя кандидатура будет утверждена, я могу не волноваться. А после бани мы пили. Несмотря на то что я за рулём, я тоже позволил себе пару рюмок коньячка. На случай встречи с блюстителем порядка у меня имеется блатной номер с двумя нулями, мускатный орех, чтобы перебить запах алкоголя, и удостоверение МВД — я несколько раз за эти годы писал портреты высоких деятелей МВД и устраивал в их клубе свои выставки. Зато, если с коньяком я всё-таки себя ограничил, несмотря на бронебойную защиту, ел я от пуза: и красную рыбку, и балычок, и севрюжку, и икру, и отбивные.

До дома добрался во втором часу. Разделся, на цыпочках пошёл в спальню.

Стояла тишина. Наверняка Тоша видит уже десятый сон, — решил я и отправился пить.

В холодильнике всегда припасён для меня гранатовый или яблочный сок. На столе — блюдо с оладьями, на тарелке — две котлеты.

Такие котлеты делает только Тоша — воздушные, пышные, с сыром внутри.

«Родная моя Тоша!» — затопила меня нежность. Я снова на цыпочках вошёл в спальню, едва ступая. Добрался до кровати, улёгся на своё место. Повернулся лицом к Тоше. Спит. Ни шороха, ни дыхания.

Но что-то, мне показалось, не так. Я знаю, как она спит. Пусть не слышно, а дышит ведь она, дыхание лёгкое, обычно я улавливаю его. Сейчас Тоша затаилась.

— Ты не спишь?! — спросил я шёпотом.

Молчание.

А что, если спит, и я разбужу её?! Но на всякий случай я придвинулся к ней и тут заметил, что её тело легко сотрясается.

— Ты плачешь?! — воскликнул я горестно. — Прости меня, девочка моя родная! Я, в самом деле, должен был пойти на этот матч, неожиданно решилась моя поездка в Америку. Ты же знаешь, как я мечтал поездить по миру?! А тут сразу Америка! — Тоша всхлипнула. — Не обижайся, родная. Обещаю тебе достать билеты на все спектакли Таганки и «Современника», какие только ты укажешь. Я так тосковал сегодня весь день, мне так неприятно, что именно в этот день… Прости меня. — Тоша, не скрываясь, плачет. — Ну не плачь, я не могу видеть, как ты плачешь.

— Ты не можешь, — всхлипывает она.

Я обнял её, она дрожит в моих руках, худенькая, маленькая девочка.

— Прости меня, белочка, — лепечу я. — Больше никогда, никогда… — Она отворачивается от меня, пытается вырваться. — Ну скажи, что сделать, чтобы ты успокоилась? Я причинил тебе боль. Я знаю, ты бываешь вечерами одна, в последнее время как-то часто получается… Это всё теннис. Я не виноват, что нам дают только вечерние часы. Знаешь же, как тяжело добиться корта! Обещаю тебе, теннис будет один раз в неделю, остальные вечера с тобой. Хочешь — в театр, хочешь — гулять, хочешь — в гости? Но ты же сама со мной не хочешь ходить, сколько я приглашал тебя! Тебе не нравятся мои знакомые. И меня не зовёшь к своим друзьям?! Объясни, почему ты не знакомишь меня с ними? — Я глажу её спину, руки, пытаюсь отнять у неё её боль, растворить в своей любви. — Белочка моя, хвостик мой, ушки мои! — всё повторяю я, и почему-то мне уже больно, точно и впрямь я забрал её боль себе. — Скажи, что мучает тебя, и тебе полегчает. Я знаю, ты много одна, ты недовольна мною и моей жизнью, но потерпи: я исправлюсь, я буду жить для тебя. Я тебе хотел принести удобства и блага, я люблю тебя, люблю! — Я слизываю с её щёк её слёзы, пью их, как самый сладкий напиток, и у меня кружится голова, как всегда, когда я дотрагиваюсь до неё и вдыхаю её солнечный запах.

Она уснула в моих руках. И, только уснула она, как ухнул в сон я.

Проснулся от телефонного звонка. Со сна ничего не могу понять.

Почему Тоша не берёт трубку? Да она, наверное, уже ушла, часы показывают полдевятого. Может, с мамой беда? Босиком бегу к телефону, буквально срываю трубку с аппарата.