Жизнь сначала - Татьяна Успенская-Ошанина (2008)

Пусть Тоша спит в нашей спальне, я иду в гостиную — в её мастерскую! Давно не оставался с Тошей один на один. Вот маленькая сирота, застывшая около железной ограды детдома. Ждёт чуда: а вдруг за ней придёт её мама? Дети играют, что-то лепят из снега, девочка прижалась лицом к ограде. И дети, и дом почти не выписаны, расплывчаты, фон — серо-коричневый, а ограда — каждой своей железной клеткой на переднем плане, за ней девочка-узница: ждущий глаз, сплющенный нос…

Иду от картины к картине. Новых много, я их не видел. Тоша не показывала, я не интересовался.

Едва намеченными световыми ступенями — лестница к солнцу: от левого переднего угла через всё полотно вверх. У истока лестницы — мальчик, задрал голову, его лицо — в солнце.

Картина не закончена.

Композиционно уязвима, громоздка.

Тоша, родная Тоша! Как же за столько лет я не попробовал устроить ей выставку?! При моих-то связях, при моём-то влиянии! Попрошу Славика. Бывший ученик Славик послушен и безотказен, смотрит мне в рот, да он для меня сделает всё, о чём попрошу! Тем более что он метит в мои помощники, как только я получу пост, на который меня выдвинули!

Представляю себе: в большом зале Тошины полотна и люди, пришедшие к Тоше. Останавливаются перед горящими христианами. Нет, невозможно. Нельзя так мучить людей! Нельзя выставить это голое, безнадёжное страдание! Жизнь не только в страдании, жизнь — в сочетании страдания с радостью, и нельзя перекашивать её, передёргивать.

Беру лист грунтованного картона. Как давно я ничего не делал для Тоши! Заказы, выставки… я погряз в договорных полотнах, и у меня не остаётся сил и времени на жизнь для Тоши. Она давно не спрашивает, чем я занимаюсь, и ни разу не выразила желания приехать в мою мастерскую.

Вот сейчас я подарю ей… она утром проснётся, она просыпается первая… зайдёт в мастерскую, она здесь делает гимнастику и одевается, чтобы меня не будить, и увидит… Ей… специально.

Что же я хочу написать? Кого? Сумерки, снег? Ребёнка, оказавшегося в зимнем лесу, старика и старуху у общего очага?

Я слеп. Не вижу ни лиц, ни композиции, ни цвета.

Стучат ходики. Светят разными огнями Тошины картины, меня окружают Тошины люди. А где люди мои?

И понимаю: я привык к заказам, я превратился в бездумного исполнителя — делаю то, что прикажут.

«Ну же, придумай сюжет! — приказываю себе. — Раньше они сыпались из тебя, как из рога изобилия!» Даже с собой говорю штампами! А идей и сюжетов нет, из чувств один страх! Где я сам?

А ведь я давным-давно ничего не читал, ни современной литературы, ни классики…

— Тоша! — зову в отчаянии. Иду в спальню. — Тоша, спаси меня! Скажи мне: «Я — тайна. Мир — тайна. Я вижу…» Тоша, я ослеп, я не вижу…

Она ещё не проснулась, она ещё не понимает, о чём я, силится ухватить, чего я хочу от неё, о чём я в ужасе твержу ей. Тоша морщит лоб, пытается сообразить — в мягком свете ночника лицо у неё детское, беспомощное.

— Скажи «тайна», скажи «вижу»! Ну же, Тошенька, родная!

Она вспоминает. И… зевает. Сладко зевает. Широко раскрывает рот, так, что видны пломбы и две железные коронки, и почему-то мне становится досадно, ещё хуже, чем было, я начинаю злиться.

— Ты прекрасно понимаешь, о чём я. Ты нарочно… Ты не хочешь помочь…

— Я поняла, — говорит она мягко, тепло, как много лет назад говорила со мной. Она улыбается мне. — Ты хочешь ощутить то далёкое волнение, что сделало тебя художником?! — И обрывает себя, мягкую, тёплую. И снова зевает, уже не сладко, просто так, от скуки. И вся она в эту минуту далеко от меня. Да она умирает от скуки, уж так ей скучно, что лицо некрасиво перекашивается. — Не получится, Гриша, — говорит она наконец. — Ничего не выйдет. Ты теперь другой. Того трепетного мальчика нет.

— Не болтай. Я тот же. Я ничуть не изменился. Я по-прежнему люблю тебя.

Она горько усмехается.