Бьярки сделался настолько бледным, что его кожа казалась не ярче снега, всё сильнее заходившегося в сумасшедшем хороводе вокруг них. Юноша смотрел на Гнеду так, словно она была страшным, непобедимым чудовищем, о которое сломались все его копья и затупился меч. Которое разбило вдребезги его щит, вспороло броню и теперь, нанеся злые, кровавые раны, зачем-то отпускало, не добив.

Даже вьюга, и та, казалось, была против него. Замирая у ног Гнеды, она подло, неожиданно срывалась, швыряя в лицо Бьярки ледяную крошку.

Он опустил глаза и, неловко развернувшись, двинулся назад, пошатываясь, увязая в рыхлых белых зыбунах, и в нём больше не осталось ничего от человека, который совсем недавно был готов отвоевать её у всего мира.

Гнеда смотрела на его удаляющуюся тень, и боль, сочившаяся доселе по капле сквозь все заслоны, что ей пришлось поставить, вдруг хлынула свободным, яростным потоком, сбивая с ног, смывая все остальные чувства, опустошая.

Поднялся ветер, и деревья, осуждающе поскрипывая, гнулись, нехотя кланяясь друг другу.

О том, что Бьярки был здесь, напоминали лишь следы, которые уже жадно зализывала метель.

36. Корнамона.

Гнеда почти не помнила, как они собирались, как выехали. События дальнейших дней слились для неё в бесконечную дорогу, пургу и тишину. Всё вокруг потеряло цвета, сделавшись серым, и это хорошо отражало то, что происходило в душе девушки. Пустота, по которой гуляли сквозняки и снежные заверти.

Она старалась воскресить в памяти те мгновения, которые, теперь Гнеда могла разрешить себе признать, были счастливыми — прикосновения, взгляды, слова, — но видела только лицо Бьярки за миг до того, как он навсегда повернулся к ней спиной. Посеревший, разбитый лёд его глаз. Безвольно опустившиеся руки.

А они всё ехали. Лес окончательно остался позади, и теперь их поезд двигался по голой степи. Здесь зима ещё не вошла в полную силу и лишь слегка посеребрила разметавшиеся пасма ковыля и ощетинившиеся кустики овсяницы. Нередко вдоль дороги им встречались мрачные каменные изваяния, изображавшие не то мужчин, не то женщин, но непременно держащие в сложенных перед собой руках кубок или чашу. Всякий раз при взгляде на истуканов Гнеду пробирал озноб, но Бран, кажется, совершенно не смущался их насупленных взоров и даже иногда подъезжал поближе, чтобы оставить под ногами идолов кусок хлеба или несколько капель вина.

— Жуткие, — хмуро промолвила Гнеда, когда они в очередной раз повстречали безмолвного степного стража, по соседству с которым сиду вздумалось заночевать.

Бран усмехнулся.

— Хоть кто-то заставил тебя говорить. — Он смотрел на девушку всё ещё улыбаясь, но проницательные глаза пристально изучали её лицо. — Каменный сарын всё лучше живого.

— Пытаешься задобрить чужих богов?

— Это балбалы, пращуры. Они стерегут эту землю, и я не вижу ничего зазорного в том, чтобы немного их умаслить.

— Зачем мы свернули в степь? Разве ты не боишься сарынов?

— Неужели тебя стало волновать происходящее вокруг? Перестала оплакивать своего возлюбленного? — Его слова были едкими, но Гнеда не почувствовала за ними настоящего яда. Сид словно прощупывал её. — Во-первых, у меня нет ни скота, ни людей, которых можно было бы превратить в рабов, ни уж тем более богатства. Во-вторых, сарыны уже должны были откочевать на зимовку к морю. И в-третьих, по мне, так лучше они, чем братец Финтан или твой князёк. Сарыны с лаптёжниками пусть грызутся, а я пока пойду своим путём.

Гнеда лишь покачала головой. Бран шёл к цели упрямо и невзирая ни на какие препоны. Он был готов погибнуть, но только не смириться со своим положением.

— Бран, — подала девушка голос, зарываясь в одеяла, которыми обложил её спутник, — что ты будешь делать, когда добьёшься своего?

Сид покосился на неё словно на помешанную.

— Купаться в роскоши и власти, разумеется, — язвительно ответил он. — Почему ты спрашиваешь?