— Эдик, ты… что-то случилось? — она нежно обвила его за пояс руками и вплотную прижалась разомлевшим ото сна телом. Но он отстранился, осторожно размыкая объятия и окидывая её отрешённым взглядом.

— То, что между нами случилось… это неправильно. Это просто… ни в какие ворота. Кажется, мы вчера здорово перебрали и… — запинаясь, произнёс он. — Прости, Эла, но это… было ошибкой.

Каждое слово обжигало сердце, тяжким грузом оседая в душе. Нервно глотнув воздуха, Эла внезапно устыдилась своей наготы, прикрыла руками грудь и попятилась. Слова застряли комом в горле. Всхлипнув, она натянула халат и услышала, как в прихожей хлопнула входная дверь. Полянский ушёл, оставив её наедине со своими сомнениями и тягостными мыслями. Это крах. Полный, позорный крах. Эла упала лицом в подушку и безудержно разрыдалась. Так её ещё никогда и никто не унижал!

Однако по натуре Эла была оптимисткой. Выплеснув весь негатив, она промокнула глаза простынёй и уставилась в потолок.

Стало быть, она ошибка? Ошибка, значит? Нет, Полянский, ошибка — это когда после первого раза понимаешь, что сделал какую-то дичь. А когда ты три раза подряд доказываешь свою мужскую состоятельность, при этом дрожа от вожделения, будто подросток…. — Эла облегчённо вздохнула и улыбнулась сквозь слёзы, — это не что иное, как бегство, страх перед новым и невероятно волнующим. Страх быть зависимым! Нет, Эдичка, меня не проведёшь!

Глава 11. Лина

Сразу после занятий Лина отправилась на Белорусский вокзал, прихватив с собой сумку со сменной одеждой и накупив по дороге любимых сладостей. Душа её ликовала. Целых три дня на даче! Ведь что может быть лучше, чем просыпаться под щебетание лесных птиц, нежиться в лучах майского солнца и мечтать, мечтать… А самое главное — выспаться и зарядиться позитивом! Скоро ей предстоит грандиозное событие — сыграть концерт Моцарта для фортепиано с оркестром консерватории. И как утверждает профессор Бескровная: «Такой чести удостаиваются лишь избранные с курса!»

Последние недели выдались для Лины очень напряжёнными. Пальцы и плечи ныли от кропотливого труда — она проводила за фортепиано по десять часов в сутки, но в итоге превзошла все ожидания требовательной наставницы. Лина давно уже вышла за рамки программы училища и играла довольно сложные произведения. Взять, к примеру, фугу Иоганна Себастьяна Баха соль-диез минор из второго тома «Хорошо темперированного клавира», которую она исполняла вдумчиво и размеренно, легко справляясь с изящными мелизмами. Однокурсники завидовали молча, даже Танюша Разинская больше не задиралась, однако косые взгляды и шёпот за спиной Лина до сих пор ощущала. И проходя мимо студентов по коридору, неоднократно слышала приглушённые реплики: «Смотри-ка, звёздочка наша!»

Кстати, о Танюше. Кажется, старосту угораздило влюбиться. Теперь она всё больше зависала в телефоне, который то и дело жужжал от входящих сообщений, — Лина замечала её рассеянность на занятиях и мечтательную улыбку на лице. Всё же любовь — удивительное явление. Кто бы мог подумать, что и таким, как Разинская, не чужды светлые чувства. «Да уж. Весна, весна, коты, коты… Интересно, каким должен быть возлюбленный этой вреднючки?» — думала Лина, живо представляя себе прыщавого очкарика с букетом чахлых ромашек, и тут же на ум приходили строчки из поэмы Пушкина «Евгений Онегин»:

Давно сердечное томление

Теснило ей младую грудь,

Душа ждала кого-нибудь…

А однажды, навещая Лёху в больнице, Лина столкнулась с Танюшей нос к носу в лифте. Староста заметно занервничала и на вопрос: «Что ты тут делаешь?», пустилась в длинные разъяснения про дальнего родственника, якобы лежащего в травматологии с аппаратом Илизарова. Тогда Лине показалось это очень подозрительным: с чего бы старосте оправдываться перед ней? Однако зацикливаться на Разинской не стала — в конце концов, не её это дело.