Шалунья - Софи Ларк

Это чертовски страшно, удовольствие настолько огромное, настолько подавляющее, что разрывает меня на части.

Я не хочу сдаваться, но у меня нет выбора. Вот что значит быть пронизанным, пронизанным, когда твои самые сильные и уязвимые внутренние места отданы на милость того, кто намерен использовать их по полной программе.

Ее левая рука сжимает мои яйца, словно выжимает сок из фруктов. Ее правая рука трахает меня, медленно, уверенно и глубоко. Ее рот — это теплая, влажная черная дыра, из которой ничто не может вырваться.

Я мчусь по туннелю из света и звука, кончаю, пока все еще строю, мое тело дрожит, бедра приподняты, спина выгнута, как лук. Как кто-то кричит: — Ох ты ж, мать твою!.

Потом я лежу на диване, задыхаясь, в пульсирующей черноте, а Блейк вытирает меня теплой тряпкой.

— Теперь ты закончил.

23

РАМЗЕС

После того как мы закончили трахаться, ни один из нас не хочет спать. Блейк вытряхивается из испорченного кошачьего костюма, натягивая вместо него одну из моих бейсбольных рубашек.

Я достаю пресс для панини и делаю нам два идеально поджаренных сыра, которые, как мы с Блейк договорились, единственное блюдо, которое я готовлю лучше, чем она.

Я понимаю, что назвать это "готовкой" можно с натяжкой, но я чертовски горжусь своим личным новшеством — разрезать сэндвичи по диагонали лопаточкой в середине процесса нажатия, чтобы сыр расплавился и стал жевательным и хрустящим на краях хлеба.

Это и хренова тонна масла с обеих сторон привели к тому, что жареный сыр не пыталась улучшить даже Блейк. Она терпеливо сидит на другом конце острова и набрасывается на еду, как только я передаю ей тарелку.

Я отдаю ей верхнюю половину сэндвича, а нижнюю часть оставляю теплой на прессе. Блейк любит есть еду температурой лавы.

— Ах! Черт! — кричит она, вгрызаясь в самую хрустящую и сочную часть, обжигая пальцы, роняя жареный сыр и подхватывая его, чтобы повторить все сначала. — Боже, как вкусно.

Я смотрю, как она ест, испытывая в десять раз большее удовлетворение, чем если бы я ел сам.

— Ты не голоден? — спрашивает она.

— Да. — Я беру свой сэндвич и жую, хотя на самом деле я просто наблюдаю за ней.

Она поглощена едой, радуется, как ребенок.

Я говорю: — Хочешь шоколадного молока?

Блейк ухмыляется. — Ты чертовски прав, хочу.

Я иду к холодильнику, чтобы достать цельное молоко и сироп "Hershey’s". Блейк говорила мне, что это была ее любимая еда в детстве, первое, что она научилась просить по имени. Молоко с шоколадом… Я думаю о ней, маленькой и решительной, и улыбаюсь, хотя в груди все болит.

Раньше мой холодильник выглядел так, будто здесь живет бодибилдер: стопки готовых блюд в прозрачных стеклянных коробках, оставленные моим шеф-поваром. Теперь же он забит всякой нелепой едой, которую, как мне кажется, Блейк захочет съесть, когда будет счастлива, когда будет отрываться — виноград "Конфетные сердца" и маринованные артишоки, кусочки причудливых сыров, последние персики с фермерского рынка, нарезанная ветчина из ее любимого гастронома…

Я смешиваю шоколадное молоко и передаю ей. Она делает глубокий глоток, облизывая усы с губ.

— Ты так хорошо обо мне заботишься.

В груди у меня мягко и больно. Ее слова проникают внутрь и устраивают там свой дом.

— Этого я и хочу. Я хочу заботиться о тебе.

Блейк смотрит на меня, опустив свой бокал.

Молчание между нами наполнено столькими вещами. Я знаю, что хочу сказать ей. Хотел бы я знать, что она хочет сказать мне.

Блейк жует краешек губы, ее глаза изучают мое лицо.

Надеется ли она? Нервничает?

Черт, не могу понять.

Наконец она говорит, резко и так, словно это была совсем другая идея: — Не посмотришь ли ты мой план на неделю? Или, может быть, тебе не хочется работать…