Три года - Лили Сен-Жермен

Она заканчивает приклеивать марлю к моей коже хирургической лентой, откидываясь назад, чтобы изучить свою работу. Я выбираю этот момент, чтобы протянуть руку слева и схватить хирургические ножницы быстрее, чем могут осознать ее одурманенные глаза. В то же время дверь открывается, и входит Проспект. Как только его взгляд останавливается на мне, он бросается на меня и сжимает мою руку своей.

— Бросай, — требует он, сжимая мою руку.

Я продолжаю держать ножницы, его вес на мне мучителен, когда он прижимается к моей только что перевязанной ране. Не отпускаю ножницы, а пытаюсь вырвать руку. Но это бесполезно. Он невероятно силен — черт возьми, пятилетний ребенок сейчас был бы сильнее меня — и он тянет меня за руку, ударяя кулаком о твердую сторону металлического каркаса кровати, отправляя ножницы в полет.

— А-а-а! — кричу я, потому что мое оружие потеряно. Чувствую, как слезы жгут мои глаза, и сердито моргаю, пытаясь убить этого чувака одними глазами.

Он пристально смотрит на меня, вставая с кровати.

— Я помогаю тебе, и вот как ты мне отплатила? Бл*ть, девочка. Это последний раз, когда я проявлял доброту к тебе. Большой человек позволит тебе сгнить здесь.

Я отрываю от него взгляд и снова смотрю на мать. Она возится со своей аптечкой, набирает что-то в иглу.

— Что это такое? — спрашиваю я, соскальзывая с кровати и пятясь назад. Я не хочу больше никаких наркотиков. Я достаточно оцепенела. Мне надоело плавать в полубессознательной пустоте зефирной боли. Это чертовски депрессивно. И это ни черта не помогает мне дышать легче.

Проспект пихает мне футболку обратно.

— Надень это, — говорит он. — Пока у тебя есть шанс. Сейчас середина чертовой зимы, чолита, ты замерзнешь до смерти, прежде чем Дорнан вернется.

Я натягиваю футболку через голову, и через несколько секунд его слова доходят до меня.

— Что ты сказал? — шепчу я.

Он просто смотрит на меня.

— Поторопись, няня. Нам нужно уйти отсюда.

Я отступаю, пытаясь уйти от иглы. Проспект поднимает руки в примиряющем жесте.

— Это чертово лекарство. Не дашь ей это сделать, я переверну тебя и воткну тебе в голую задницу. — Мои глаза расширяются, и это, кажется, его забавляет. — Я имею в виду лекарство. Черт, девочка, он действительно много сделал с твоей хорошенькой головкой.

Я закатываю глаза. Меня загнали в угол комнаты, и мне некуда идти.

Моя мать говорит тихо, ее слова лишены каких-либо эмоций.

— Тебе нужны антибиотики. Твой порез нагнивает.

Я протягиваю к ней руку и недоверчиво качаю головой.

— Это не порез, — говорю я со слезами в горле, сквозь тугой горячий комок горечи. Я вздрагиваю, когда она втыкает иглу мне в плечо и нажимает на поршень. Жалит. Сильно.

— Бл*ть! — кричу я, отдергивая руку.

Она пожимает плечами.

— Густое лекарство. Для него нужна большая игла.

Теперь мне хотелось бы, чтобы это был героин.

— Бл*ть! — повторяю я, массируя руку. Все мое плечо горит, напоминая о прививке от столбняка, которую мне пришлось сделать перед поездкой в Таиланд на пластическую операцию. Всего несколько месяцев назад. И это снова напоминает мне.

— Сейчас зима? — спрашиваю проспекта. — Какой сейчас месяц?

Он шевелит бровями.

— Теперь тебе нужно чтобы я ответил?

Я закатываю глаза, сжимая руку.

— Я умру здесь, а ты даже не можешь сказать мне, какой сейчас, черт возьми, месяц?

— Сейчас ноябрь, — тихо говорит моя мама. — Третье ноября.

Третье ноября. Я считаю в уме, уверенная, что она лжет. Потому что, если сейчас ноябрь, это значит, что я здесь уже три чертовых месяца.

Я задыхаюсь, пытаясь втянуть воздух, но мое горло сжимается в панике. Я хватаюсь за горло.

— Три месяца? — визжу я. — Я здесь уже три чертовых месяца?!