Княжна - Кристина Дубравина

Анна выдохнула через рот, одним этим действием на все восклицания мамы отвечая, и отвела взор в сторону электрического чайника. Объяснять, что личная жизнь Князевой касалась только её одной, девушка не захотела — за два года, отделившие Аню от окончания рижского филфака до сегодняшнего момента, она поняла, что мать попыток залезть ей в душу не отставит всё-равно и всяческими способами попытается узнать, что к кому Князева чувствует, что от кого хочет.

Потому, что человек такой.

Тонкий голос в черепной коробке Ани отозвался гаденьким шепотом, предполагая ядовито, что девушка бесилась так только потому, что мама прямо в точку едким вопросом попала. Ведь Пчёла в ночь на двадцать девятое число действительно Князеву любил…

Да так, что у него, вероятно, до сих пор спину саднило от царапин, а у самой Анны ноги дрожали в подколенных связках.

Девушка подобралась в кресле от догадки, кольнувшей под рёбра кончиком ножа, и настырно вперила взгляд в синий пластик чайника, не планируя оборачиваться к маме лицом. По крайней мере, до тех пор, пока вода не вскипятится.

Но интерес Берматовой уже потух. Она теперь сидела напротив, в почти что тишине перебирала какие-то записки на своем рабочем столе. Половину от бумаг мама, не глядя, скинула в мусорное ведро.

— Роды тяжелые были?

Акушерка только приподняла взгляд, не задирая подбородка, ответила, чуть помедлив:

— Тяжелые, — а потом, снова дав себе какие-то секунды на «подумать», добавила: — Любые роды, начинающиеся раньше положенного срока, тяжелые.

Князева прикусила язык, чтобы матери не сказать, что вообще материнство считала неимоверной тягостью, и потупила всё-таки взор. Она посмотрела на руки, какие в помещении никак согреться не могли, сжала их в кулачки.

— Кесарево делали?

Мама отсортировала среди оставленных бумажек ещё часть ненужных и выкинула — тоже без подобия какой-то там жалости. На столе среди всех не разобранных кип осталась только небольшая стопка из пяти-семи документов.

— Нет. Сама.

Анна подняла взор до того, как чайник щёлкнул, но о своём обещании на мать не смотреть вспомнила поздно.

Отчего-то скользко стало на душе. На коже тоже почувствовался слой грязи, лёгшей капельками. Девушка сжала правый кулак до привычного хруста большого пальца, закусила внутреннюю сторону щеки.

Она знала, у матери такая «политика» была — кесарево сечение Екатерина Андреевна приказывала делать в самом крайнем случае и своим медсестрам говорила, чтобы роженице схватки вызывали всячески, чтобы девушка всё-таки сама матерью стала, а не из-под ножа.

Князева этой позиции не одобряла нисколько — ведь сколько времени и сил занимали такие натужные роды! Да и для кого это было лучше? Явно ни для матери, ни для ребёнка.

Берматовой об этом Анна не говорила, и не столько оттого, что мать явно больше в акушерстве смыслила. Просто, и без того было много тем, точки зрения относительно которых у них сильно различались.

Она поджала губы, чтобы не озвучить мнения своего, какое мамой могло приняться за выразительное «фи», и вместо того спросила:

— Ольга сама как?

— Отдыхает девочка. Спит.

У Анны дрогнуло что-то внутри. Если бы она сравнить боль в груди могла с чем-либо, то, наверно бы, сказала, что сердце у неё покрылось железной облицовкой, поверх которой кто-то заскрёб ножами — поранить было бы нельзя, но скрип металла о металл поднял волосы у самого затылка чуть ли не дыбом.

Чайник вскипел. Князева поднялась на ноги.

— Я поеду.

— Куда это ты собралась? — и не скрывая удивления, мама откинулась на спинку своего кресла. Она в привычке, какая Анне не нравилась совсем, вскинула брови, распахнула глаза.

Девушка крепче сжала ручку сумки.

— Домой. Завтра утром буду.