Танцующие на каблуках - Юлия Ивлиева (2022)

– Ваша дочь была убита необычным способом…

– Моя дочь была дура! – выплюнула старуха. – Жизнь прожила, как шалава, и сдохла, как шлюха. Голой и поруганной.

– Вам ее совсем не жалко? – Лекс собирался задавать другие вопросы, но то, что он видел перед собой, не оставило альтернативы.

– Жалеть живых надо, а мертвых жалеть нечего. Меня жалко должно быть. Я вложила в нее всю жизнь. Растила одна. Когда ее отец, кобелина, сбежал, я побоялась ей другого мужика привести. Свою личную жизнь не наладила.

– Разве она не была балериной? Росла и училась в интернате балетного училища?

– Я деньги для этого училища зарабатывала, все до копейки ей посылала, думала, она большой артисткой станет, балериной, – мать не смутило замечание Лекса. – А она всех кобелей собрала. Скакала по жизни, как коза блядливая. Ни замуж не вышла, ни мужика приличного не захомутала, ни котенка, ни ребенка, ни денег. Пошастала по всему свету, а под старость на мою голову навалилась. Только заботы от нее было с гулькину письку. Шалава и есть шалава. С Женькой этим связалась. Наркоман он конченый. – Она тяжело дышал, будто слова давались тяжело. Воспоминания всколыхнули в ней боль, разочарование и претензии к дочери.

– Скажите, ваша дочь любила Евгения? Их связывали сексуальные отношения?

– Моя дочь никого не любила. Она не умела. Человек, который не уважает и не любит свою мать, не почитает и не заботится, не может любить. Любовь к матери – это основное чувство, первое. С него все начинается. У нее не было. Психологический урод она. – Евлампия назидательно погрозила пальцем. – А отношения? Давала она всем! Невелика ценность.

– Фаина погибла при весьма странных обстоятельствах. Связанная веревками специфическим образом. Это такое искусство, шибари называется. Она рассказывала вам о подобном увлечении? Может быть, какие-то фотографии показывала?

– Мужики! Это было ее единственное увлечение! Все подряд. Без разбору. – Евлампия как-то неприятно изрыгала из себя звуки. Хлюпающие, резкие. Будто она хотела не просто громко высказаться, оскорбить или задеть собеседника. А старалась нанести ему удар, не могла физически из-за инвалидного кресла, но в слова вкладывала всю злобу, всю ненависть и к дочери и, видимо, ко всему миру в целом. – Могла за доктора замуж выйти. Уж как я ее молила. Хороший человек, образованный, вежливый. За ней, шалавой, ухаживал красиво. Цветы дарил. Глазами смотрел масляными. Она уж потрепанная была, потасканная. Где бы еще такое счастье встретила. Приличную жизнь начать могла. А ей все невдомек. Может быть, он и меня бы вылечил. Он походил-походил да и перестал.

Лекс оглядел комнату, насколько позволяла грязь и полутьма. Квартира вся состояла из этой комнаты, служившей и спальней, и кухней и оказалась весьма пустовата. Диван, пару ящиков кухонного гарнитура, газовая плита с отломанной дверкой духовки, холодильник, обмотанный веревкой. Дверь в ванную и туалет, завешенная клеенкой. Все старое, грязное, неприятное. Запах немытого тела, канализации и лекарств. Более яркие пятна на обоях в некоторых местах вещали, что вот здесь вот стоял шкаф, а здесь, видимо, висел ковер. Три маленьких квадратика десять на пятнадцать, прикрепленные к стене иголками. Девочка лет шести в костюме снегурочки или снежинки с новогодним подарком в руках, обнимающая полноватую женщину, недовольную и хмурую. В чертах лица с трудом узнавались Фаина и Ева. Потом взрослая девушка, балерина, кажется, в костюме дриады из балета «Дон Кихот». И совсем уже взрослая женщина, полуоткрытый рот, наглый взгляд, копна крашеных в рыжий цвет волос. Лекс незаметно сделал фото телефоном. Впрочем, Евлампия Макаровна не обращала на него никакого внимания. Она погрузилась не то в воспоминания, не то в болезненную полудрему.

О жизни дочери Евлампия ничего не знала, да и, очевидно, знать не хотела. На произошедшее она смотрела через лупу своих обид и претензий.