Преданный друг - Юлия Леру

Ее взгляд, казалось, отметил все: расстояние между нами, мои крепко сжатые у груди руки, полутьму, которая скрадывала выражение наших обращенных уже к ней лиц…

— Я чему-то помешала?

ГЛАВА 20. НИКА

О, как же я проводила его взглядом. Как же врезалась им с разбегу в его спину, в разворот плеч, в затылок, как же схватилась им за короткие волосы, выбившиеся над воротником, как же зашептала глазами: «Ты же сказал, ты же только что сказал, что ты меня любишь, как же ты можешь сейчас уходить от меня с кем-то другим!»

Говорят, одно из самых страшных чувств в мире — чувство беспомощности. Оно сродни падению: если начал падать, то остановиться уже нельзя, иничегосделать нельзя, и остается только наблюдать, как задыхается от боли, которую ничем не унять, твой смертельно больной папа, как отец твоего лучшего друга, оглядев ничего не выражающим взглядом пятерых только что родившихся котят, собирает четверых из них в капроновый чулок и несет к приготовленному заранее ведру с водой, как пытаются уползти, каждая в свою сторону, две половинки разрезанного быстрой машиной ужа…

Когда Егор уходил, я падала.

Когда Никола, все еще непривычно широкоплечий и какой-то особенно мрачный с сигаретой в зубах, подошел ко мне, держа в руках мою сумку и пальто, я сидела за одним из пустых столиков летнего кафе и пыталасьхоть как-тоэто падение остановить.

— Я так понял, ты туда не вернешься. На. — Он поставил сумку на стол и подал мне пальто, и я оделась, бормоча какие-то ненужные никому из нас благодарности, пока Никола молча курил. — Пошли, Зиновьева. Отведу тебя домой.

Мой взгляд скользнул в сторону закрывшихся за очередной парочкой дверей «Ромео» и вернулся к нему. Выражение лица Жереха ясно говорило, что он в моих сердечных делах участвовать не намерен, но все-таки я не выдержала и спросила:

— Он… там?

Никола тяжело вздохнул и швырнул на покрывающую двор плитку сигарету. Искры брызнули снопом и тут же погасли.

— Да. — И, уже шагая со мной рядом к выходу за территорию кафе, через кованые ворота, за которыми начиналась улица, добавил: — Это же Ковальчук. Он же сознательный и не оставит свою девушку одну.

Сознательный. Привычно зазвенело в воздухе: то ли сарказм, то ли признание, то ли злость — никогда этого у Николы не понять. И ведь прямо не спросишь: приподнимет брови и еще более непонятно бросит: «а сама как думаешь?». И — а что остается? — думаешь сама.

Жерех всегда был такой странный; вроде и добрый и честный, пусть иногда и излишне прямолинейный, но в то же время какой-тобесючевысокомерный и себе на уме. Лапшин и иже с ним уже класса с восьмого стали казаться рядом с Николой лепечущими глупости младенцами, и, зная это, не особенно рисковали открывать при нем рот. Рисковал только Лаврик… и даже не то чтобы рисковал, но не мог удержаться и взрывался, как пороховая бочка, когда Жерех начинал что-нибудь вещать своим завсегда будто бы чуть снисходительным тоном.

— Никогда нормально не ответит. Каждый раз как будто одолжение делает, как будто услугу оказывает! — кипятился Лаврик, выплескивал раздражение, пока мы шли домой. — Начистил бы ему кто-нибудь один раз, чтобы на землю спустился!

— Никола нормальный. Просто своеобразный, — вступалась я, сама не зная, почему.

Не из-за того же дурацкого случая на восьмое марта, когда Лаврик и Егор чуть не подрались из-за меня с компанией пьяных парней. Мы ведь с Николой до этого почти не общались вот так, вне школы, но он мгновенно оценил ситуацию, оставил свою девушку и бросился на перехват. Я даже ему спасибо за это не сказала, но просто не решилась: в понедельник утром Жерех снова был высокомерен и неприступен, и я оробела и едва выдавила из себя «привет», когда прошла к своей парте.

— «Своеобразный», — Лаврик кривился так, будто съел лимон, каждый раз, когда слышал это слово. — Вечно вы, девчонки, вот такихсвоеобразныхзащищаете.