«Со времени моего ареста и до вынесения мне обвинительного заключения ко мне никогда не применялось физическое насилие или угрозы таковым». После этого я отправил своих помощников в тюрьму, чтобы Абель поставил свою подпись под документом. Он отказался.

– Изложение в таком виде, – сказал он, – противоречит действительности.

Он рассказал о том, как в один из долгих жарких дней в Техасе допрашивавший его следователь, имя которого он назвал, разозлился и «потерял контроль над собой». По словам Абеля, агент нанес ему пощечину, и, как он выразился, «от удара мои очки упали на пол».

Мы с полковником провели в различных совещаниях более десяти часов. Мы неизменно обсуждали его дело: его арест, его предателя, его поведение при допросах, его будущее, нашу линию защиты. Но он ни разу не упомянул об инциденте в Техасе и, как я был уверен, вообще не собирался затрагивать эту тему. Вероятно, его чувство собственного достоинства и самоуважение не позволяли ему поднимать нытье из-за единственного шлепка по лицу, а как профессиональный солдат на службе тоталитарному государству он, скорее всего, ожидал гораздо более жестокого обращения с собой. Более того, учитывая корректное поведение допрашивавших его агентов на всем протяжении содержания в лагере, он признавал, что они тоже всего лишь живые люди и единственная пощечина в жаркий техасский день представлялась ему тривиальной, а быть может, даже заслуженной.

Тем не менее привычка придерживаться дисциплины и абсолютно аккуратного изложения фактов оставалась в нем настолько сильна, что он не мог согласиться даже с единственным не совсем корректным утверждением. Приверженность к точности, как я узнал потом, была отличительной чертой его характера и считалась им обязательной частью профессии. Если на то пошло, он зарабатывал себе на жизнь составлением рапортов и отчетов, и их оценка зависела от наиболее полной достоверности изложенного. Много месяцев спустя, уже находясь в тюрьме Атланты, он в письме настаивал на необходимости точности в работе разведчика и, в частности, писал:

«Как юрист вы прекрасно знаете, насколько сложно бывает получить правдивую картину даже из показаний непосредственного очевидца происшествия. Но насколько же труднее оценивать политические ситуации, когда твоими источниками являются всего лишь обычные люди, чье прошлое и устоявшиеся взгляды на жизнь подсознательно искажают изложение ими фактов!»

Так письменные показания вернулись ко мне неподписанными. Я сам отправился в тюрьму, где безуспешно доказывал, что единственная пощечина не может быть приравнена к «физическому насилию». Полковник твердо стоял на своем. Он привел мне определение насилия из словаря: «Незаконное применение физической силы». Под конец мы пришли к соглашению, что спорную фразу придется исключить как не имевшую прямого отношения к процедуре ареста и изъятия имущества.

Пятница, 13 сентября

Целый день я посвятил работе над юридическими документами, которые помогли бы нам в попытке исключить из дела улики, захваченные в отеле «Латам» и на Фултон-стрит. Среди бумаг присутствовал и окончательный вариант письменных показаний Абеля. Позже днем Абель подписал его, после чего документ был заверен как подлинный одним из сотрудников тюрьмы.

Было почти десять часов вечера, когда я закончил работу и поспешил домой в Бруклин, решив пропустить ужин, поскольку назначил у себя на квартире небольшую неофициальную пресс-конференцию. Я кратко информировал о ходе дела полдюжины журналистов и тщательно растолковал смысл действий, которые собирался предпринять на следующее утро. Репортеры выказали живейший интерес ко всему, но особенно к личности Абеля. Они просили рассказать «не для печати»:

– Что им движет? Какой он человек?