В другом углу стояли две пластмассовые канистры с отпиленными носиками и бамбуковым коромыслом, продетым в ручки, – ведра, чтобы носить воду из ручья. Тут ему очень правдоподобно померещилась кровь – он снова увидел падающее в поток тело, разбивающее зеркально-гладкую поверхность, и кувшинку, сияющую необыкновенной, тщеславной красотой.

Внутри в нос ударил жуткий смрад – в полумраке Тунь даже решил, что зашел в нужник. Его привели сюда облегчиться перед тем, как застрелить? Но зачем? Чтобы не запачкал одежду? Его разденут после смерти? Глаза привыкли к темноте, и он разглядел, что в хижине нет ничего, кроме толстой доски, прикрывающей дыру в углу грязного пола. Вокруг вились мухи – из-под пола доносился несмолкающий гул. Тунь задержал дыхание, борясь с подступившей тошнотой.

– Отсюда и начнешь, – сказал кто-то за его спиной. Тунь обернулся и увидел молодого солдата, постарше того, кто привел его в лагерь. Он узнал одного из тех, которые делили у костра обгорелый клубень. – Выходить отсюда нельзя, – тихо добавил солдат. – Свои дела делай вон там. – Краткая пауза, и конвоир прибавил почти примирительным тоном: – Останешься здесь, пока срок не истечет, а это зависит от того, как ты себя проявишь.

Пока срок не истечет? Вопрос сложился в голове, но Тунь не смог найти голоса, чтобы его озвучить. Горло было перехвачено, в нем стоял комок, и он знал, что, если открыть рот, оттуда вырвется долгий вопль. Когда он в последний раз кричал? Давным-давно он научился сносить отцовские побои, пересиливая боль. Если закричать сейчас, он снова станет маленьким мальчиком, скорчившимся под отцовской тростью.

Солдат пошел к выходу, держа автомат – такой же, как у командира, – на согнутой руке.

– Лутдом клуан, – добавил он на революционном жаргоне, но тут же перешел на более мягкий обычный язык: – Оттмут.

На этом юнец ушел, закрыв дверь снаружи. «Смирись. Терпи». Туня озадачила двойственность, двусмысленность слов. Конвоир пытался его поддержать? Был ли это совет, облеченный в командный тон – «Делай, что нужно, и выживешь», или просто приказ: «Терпи и будешь жить»? Тунь продолжал стоять на одном месте. Если двинуться, он сломается; надо найти, за что держаться. Мысль. Мелодию. Даже одна нота сгодится. Дтум. Дтум. Дтум. Он попытался подражать барабанному бою, большому басовому барабану, с которым идут во главе похоронной процессии. Умер человек – не близкий знакомый, не приятель, но все же товарищ по революционному движению, и раз похорон не будет, пусть хоть одна нота отметит его уход, подчеркнет паузу, оставшуюся вместо его дыхания. Но из горла ничего не вылетело. Тунь попробовал снова. Ничего. У него возникло странное чувство – может, это сонный паралич? Однако он не сомневался, что не спит, и хотя стоял прямо, увидел себя лежащим, и что-то было на груди. Чье-то присутствие, несомненный вес. Печаль. Но чья? Его собственная? Неужели он мертв? Если бы он видел собственное безжизненное тело, тогда он не мог бы печалиться о своей смерти. Когда погиб Прама, на его похоронах Тунь попытался объяснить Сите, что такое смерть. У него не хватило мужества сказать дочери, что он сам считал правдой: с самого рождения каждый наш шаг ведет к смерти. Вместо того он начал рассказывать о песнях и мелодиях, исполняющихся на разных этапах похоронной церемонии:

– Понимаешь, есть музыка, чтобы разбудить душу покойного, и есть другая музыка, чтобы ее успокоить, когда дух поймет, что он уже перестал быть частью мира живых. А еще есть музыка, чтобы проводить его в иной мир…