Музыка призраков - Вэдей Ратнер (2017)

Теперь он часто возвращался к реке. Лениво, безмятежно катил Меконг свои воды, скрывая коварные течения глубоко под поверхностью. Даже со своим ухудшающимся зрением Старый Музыкант различал противоположный берег, где заканчивалась вода и начиналась земля, а сине-черные купы леса сливались с серыми клочками облаков. Пейзаж в силуэтах. Свет очерчивает тьму, а тьма просачивается всюду.

Уже не первое десятилетие он бродит по сумрачной, предательски ненадежной почве своей совести, снова и снова натыкаясь на когда-то выбранные дороги. Наверняка и там существует свой передел, вроде этой полноводной реки перед ним, пропасть, отделяющая одно существование от другого, известное от незнаемого, правду от кривды.

В какой момент своего долгого похода он попал на ту сторону, откуда нет возврата? Этот вопрос не давал ему покоя. Тунь пришел к выводу, что это произошло в первое утро в лагере. Именно после этого все стало по-другому. Чтобы человек совершил убийство и остался прежним? Это была первая приведенная в исполнение казнь, первая жизнь, которую он оборвал. Неважно, что спусковой крючок нажал другой солдат: там, на тиковых мостках, его пальцы сжимали оружие так же крепко, как руки молодого командира, и он чувствовал пульс металла, слышал щелчок, который невозможно ни с чем спутать, ощутил мягкую реверберацию пули через компактную стальную камеру, словно оружие было частью его тела, словно оно питалось его энергией.

Мог он сказать: «Нет, я этого не сделаю»? Мог попытаться урезонить молодого командира? Мог ли начать сопротивляться, вырвать руки или хотя бы отвести пистолет в сторону? Мог ли столкнуть в ручей стоявшего на коленях пленника, дав ему шанс на спасение? Даже со связанными руками тот мог убежать – ноги у него были свободны. Или связаны? Все равно он, Тунь, мог что-то сделать. Хоть что-нибудь. Вместо этого он замер, позволил чужой воле полностью подчинить себя и своей немотой, своим бездействием превратил себя в пособника преступления. В убийцу.

В тот миг, в те несколько мгновений, когда он что-то мог, но ничего не сделал, и разверзлась пропасть моральной опустошенности, куда он сорвался и пал на дно, измаравшись, и выбрался уже на противоположный берег, не в силах вернуться туда, где был, снова стать тем Тунем, который верил, что оставляет маленькую дочь ради борьбы за правое дело.

То, что произошло дальше, для него почти не имело значения. Тунь смутно помнил, как его свели с мостков, пихнув в плечо, как подталкивали стволом автомата – налево, направо, прямо, снова направо, да пошевеливайся! Чей это был автомат, Тунь не знал – он боялся оглянуться. Далеко сзади послышался голос командира, который приказал солдатам убрать «труп предателя» из ручья, чтобы не отравлял воду: «Бросьте его в лесу рядом со вторым!» Послышались звуки шагов, плеск воды, общий вздох от усилия, когда тело вытащили на берег и поволокли в чащу, треща ветками.

Возможно ли, что Тунь продолжал при этом идти, делал один шаг за другим? Его подвели к хижине, отгороженной от остального лагеря забором из грубо вырубленных бамбуковых стволов и колючей проволоки. Тюрьма, подумал Тунь. Но от хибарки веяло жильем: в углу за колючей проволокой цеплялся за жизнь чахлый огородик: крохотные зарождающиеся листики лезли среди старых, видимо, ожив с началом сезона дождей. Тунь заметил несколько тыквенных плетей, кусты помидоров и чили, лимонное сорго, стебельки ма-орма. Домашний огород. Дом в чаще диких, непокорных джунглей. Как это возможно? В голове туман. Или его подводят глаза? Какой сегодня день? Где он? Неужели он попал в лагерь только сегодня утром? Казалось, прошла уже целая жизнь. Нет, напомнил себе Тунь, одна жизнь действительно в прошлом. Человек жил – и умер, и время не ускорилось и не замедлилось, а продолжает идти все так же ровно. Голова закружилась.