Музыка призраков - Вэдей Ратнер (2017)

– Откуда ты столько знаешь?

– Если вы еще не заметили, доктор, я кхмерка.

– Неужто правда кхмерка?

Тире стало грустно. Этот вопрос и само понятие – кхмер или не кхмер привели к несчетным смертям и исчезновениям людей в их деревне в последний год правления красных кхмеров. «Коммунизм объединяет все народы… кроме вьетнамцев. Юоны – грязные лохмотья!» Все, кого подозревали в связях с вьетнамцами, были репрессированы… Нарунн ущипнул ее за нос:

– Да ты тоже самозванка, как и я!

Она печально улыбнулась.

– Я пошутил.

– Но ты прав, я действительно в некотором роде самозванка. Кочевница, аутсайдер. От меня не такого ждали.

– Как и от всех нас.

– Ну, наверное…

– Вот как?

– В Америке я чувствую себя камбоджийкой, зато здесь – больше американкой, чем за всю жизнь в США. – Взгляд Тиры потемнел, обратился внутрь себя, и она увидела маленькую девочку, идущую по длинному узкому коридору, очень похожему на тот, куда выходит дверь квартиры Нарунна. С самого первого визита у нее возникло ощущение, что она здесь уже бывала. – Есть такое валлийское слово, – продолжала она, – я его услышала на уроке поэзии в Корнелле, – hiraeth[10]. В английском нет точного соответствия и в кхмерском, наверное, тоже…

– Но все равно понятно, – нерешительно сказал Нарунн, – каждому сердцу, которое знавало потерю или желало невозможного. – Он улыбнулся: – Я прав?

Тира странно посмотрела на него.

– В принципе, да. Мучительная тоска по дому, которого нет. Болезнь, которая вызывает сразу и отчужденность, и навязчивую фамильярность.

– А, знаю эту болезнь, встречал у многих пациентов. Она есть и у меня – да что там, вся наша нация ею страдает. Болезнь неполноты, разобщенности…

– Да! – Тира ощутила неожиданный прилив любви к этому человеку, который понимает ее с полуслова.

– Но тогда ты ошибаешься – в нашем языке есть такое понятие.

– Правда?

– Тоска памяти. Ее, как тебе известно, очень боялись красные кхмеры, поэтому боролись с ней, как с эпидемией.

Тира кивнула, что-то припоминая. «Интересно, есть ли такое слово для человека? Можно ли тосковать по личности, которой так и не стал? По целостности, своеобразию и неповторимости, которых не узнал? Где теперь Амарин пралунг? А где мой? Чей дух или призрак зовет меня сейчас?»

– Алло, алло, – перебил ее мысли Нарунн со смехом. – Вызываю тебя обратно на разговор со мной!

– Прости.

– Ты что, всегда такая, в своих мыслях? Я же не могу соперничать с мечтой!

Тира улеглась на согнутую руку – свесившиеся кудри закрыли плечо и подбородок. Они с Нарунном лежали, соприкасаясь телами, почти одного роста. Скрученная в жгут крома провалилась в углубление между ними. Тира заметила, что, когда они занимались любовью, Нарунн покрывался гусиной кожей, словно его тело превращалось в картину импрессиониста – сплошь рябь и резонансы, усеянные точками удовольствия, подвижный блеск исторгнутой страсти, достигшей апогея.

Ее указательный палец бродил по его ключице, влево-вправо, делая пируэт в ямке ниже кадыка. Нерожденная музыка… Каждый человек носит в себе семя этой мелодии. Она вспомнила намеченное слепое отверстие на гобое и подумала – а у любви есть своя особая нота, невыразимая истина?

– Я не вижу тебя за этими волнами и ресницами, – поддразнил ее Нарунн, сдувая волосы с лица и заглядывая глубоко в глаза. – О ком ты мечтаешь, когда я рядом?

Тира глядела на его двигающиеся губы, не вполне понимая слова. Рядом с ней этот красивый мужчина с легким характером, Нарунн Ним. «Ним звали мою мать, но ей не очень повезло в жизни, и я взял ее имя себе в качестве фамилии. Теперь она всегда со мной», – рассказывал он. Как легко быть рядом с Нарунном, думала Тира. Он принимает живых и ушедших с удивительной безмятежностью, будто все его существо, а не только голова, – это храм, где есть место и для погребения, и для воскрешения.