– Кто-то, кого я знаю? – спросил он, не дождавшись ответа. – Кто-то особенный?

Тира кивнула.

– Твоя тетя.

У Тиры на глазах выступили слезы, и не успела она опомниться, как одна капля покатилась вниз. Нарунн тут же приподнялся на локтях – от этого усилия проступили ключицы – и перехватил слезу на полпути, на серединке носа. Он задержал губы, как шлюз, готовый вобрать в себя поток. Тира опустила голову, спрятав лицо у него на шее, и всхлипывала в гулкую пустоту углубления в форме челна за ключицей, в первый раз скорбя по Амаре в присутствии другого человека, с некрасивым безудержным рефреном икоты и судорожных рыданий.

Нарунн бережно опустил ее на подушку и прилег сам.

– Мое обучение было довольно скоропалительным и поверхностным, – заговорил он, интуитивно угадав, что только его голос может успокоить девушку. – При Пол Поте все было развалено, о мало-мальски реальной системе здравоохранения говорить не приходилось – ни работающих больниц, ни современного оборудования. Мы всем факультетом буквально копались в мусоре, собирая учебники и приборы по разгромленным университетским аудиториям. Из сотен врачей в Камбодже уцелели сорок пять – сорок пять! – причем половина сбежала из страны при первой возможности. Горстка оставшихся объединила усилия ради почти невозможной задачи – восстановить систему здравоохранения с нуля. Они обратились в Красный Крест, заручились помощью вьетнамских экспертов, тогда еще находившихся в стране. Молодые камбоджийцы, начавшие изучать медицину до войны, были рекрутированы в качестве «преподавателей»; отучившись семестр, начинали обучать этому материалу следующих. Учились мы по смеси русских, французских и вьетнамских текстов, и было великое счастье, если хотя бы «преподаватель» мог их разобрать. Мы буквально собирали знания по крохам, как дети в лесу, ища обратную дорогу в подобие цивилизованного общества, к каким-то способам лечения, возвращаясь по собственным исчезающим следам.

Тира слушала, и грудь его казалась морской раковиной под ее ухом, камерой эха и течений, древних рек и слез, непреходящей печали.

– Дай-ка я расскажу тебе об этих следах и облюбованных призраками тропах…

Сборы закончены – получился узел, который он унесет на плече. Ни чемодана, ничего лишнего, даже имени – за порог выйдет уже не Тунь. Он возьмет себе партийную кличку и новую личность, неизвестную близким, любимым, коллегам-музыкантам из ансамблей, где он играет, друзьям и соседям по этому муниципальному жилому комплексу – Белому Зданию, как его прозвали.

Из гостиной донесся какой-то звук. Ночь обостряет шорохи, любое шуршание кажется ближе и явственнее, и даже слабое эхо привлекает внимание. Легкий свист рассекаемого воздуха, ощущение чего-то подвешенного, качающегося. Дочка размахивает игрушкой, что ли? Деревянным йо-йо? Или одним из его инструментов? Нет, она бы напевала себе под нос, как всегда делает, проснувшись. Так человек и должен заново входить в мир после любой отлучки, думал Тунь, – с музыкой. Прислушавшись, он узнал шаги няньки, идущей к его комнате. От Ом Паан исходило спокойствие, когда она появилась в дверях с сумкой из листьев лотоса на шнурке, качавшейся у нее в руке. Вечером, заметив пустую соломенную циновку у двери, он поинтересовался у дочки, где Ом Паан. А няня все это время была на кухне, собирала ему еду в дорогу. Содействовала его уходу. Ом Паан уже некоторое время знала, что он уйдет. Тунь сказал, что ему необходимо будет исчезнуть, не пояснив ни почему, ни куда, но нянька интуитивно знала хореографию каждого его шага, направление и цель. Иногда Туню казалось, что Ом Паан слышит даже биение его сердца.

– Вы готовы, сэр? – спросила она.

– А что, к этому можно быть готовым? – отозвался он, стараясь говорить непринужденно.

Она печально улыбнулась:

– Нет, сэр.