Музыка призраков - Вэдей Ратнер (2017)

Книг не было, поэтому он искал любых знаний – у монахов, художников, музыкантов и деревенских стариков, подбирая крохи уцелевшей мудрости. Повторяя буддистскую дхарму на пали и санскрите, он постигал глубину языка, улавливал корни слов и их родство, неизбежную ротацию и возвращение – анатта, анантакол, авасана, аникка. Бескорыстие. Вечность. Завершение. Скоротечность. Ничто не является неизменным, даже смерть своего рода непрерывность и преемственность. Нет ни конца, ни начала, только аналей – бездомность, постоянный поиск подлинного себя. От ник смоат, этих проникновенных певцов, Нарунн узнал, что музыка способна исцелять, что человеческий голос – самое сильное лекарство, он способен поднять даже мертвых. От деревенского знахаря Нарунн услышал, что лечение – это диалог, мирный компромисс, старый, как мир, торг между жизнью и смертью. Присутствуя во время родов, он наблюдал, как акушерка переворачивает младенца головкой к родовому каналу, повторяя импровизированные жесты присутствующей женщины-медиума, танцевавшей под музыку кхмер леу, горных кочевников ратанакири, проходивших тогда через его деревню. Инструментами им служило все – от листка дерева до амваета, духового инструмента, чьи изгибы были столь же картинны, как у павлина. Нарунн думал о муках, которые вынесла его мать во время родов, пока он был в каменоломне. Будь в деревне врач, больница или поликлиника, смерть Ним можно было предотвратить. Будь здесь лекарства, хоть элементарные обезболивающие, ее боль и страдания можно было бы облегчить.

Во время долгих бесед со старым аптекарем, попавшим в деревню из Пномпеня во время массового исхода (при красных кхмерах он скрывал свою профессию, чтобы выжить), Нарунн задавался вопросом, является ли исцеление в равной степени прыжком веры и наукой, парадоксом знания о неизбежности конца и желания остаться в этом мире, бескорыстно служить другим, продлить изначально краткосрочное. «Из тебя выйдет прекрасный врач, – говорил аптекарь, убеждая юношу идти в столицу. – Там есть для этого возможности, ведь идет восстановление страны». Если бы его здоровье не было подорвано каторжным трудом и недоеданием, старик и сам вернулся бы в Пномпень. Зная, что его дни сочтены, он настаивал, чтобы Нарунн не хоронил себя заживо в глухой деревушке. Надо продолжать обучение, расти, не ограничиваясь пределами родной географии. Невежество, убежденно говорил старик, – это тоже ад.

Решившись последовать завету своего наставника, Нарунн наконец отправился в Пномпень – сперва на лодке, затем пешком, пересекая реки и ручьи в рыбацких каноэ, а однажды, к своему изумлению и удовольствию, на спине слона, сидя позади махаута[13]. По заросшим травой и молодыми деревцами железнодорожным путям Нарунн передвигался на еле ползущих остовах поездов. У него не было ни золота, ни ценных вещей, чтобы обменять на место в одном из вагонов, поэтому ему предложили забираться прямо на тепловоз и пристроиться возле радиатора.

– Места бесплатные, – сказал кондуктор, кивнув на облепивших тепловоз мужчин. – Но ты знай, там опасно. Там можно вообще никуда не доехать. Эта часть пострадает первой, если мы наедем на мины, заложенные бандами красных кхмеров, или нарвемся на засаду.

Нарунн взглянул на враз окаменевшие лица попутчиков и забрался на тепловоз. Ему пришлось совершить прыжок в неизвестность – заветной цели не видать без небольшого путешествия. На память пришли последние слова матери: «Увидимся там». Тогда он подумал – мама говорит о встрече после смерти, неизбежном конце всего живого, но постепенно пришел к выводу, что «там» означает другую сторону кошмара, в который для них превратилась жизнь. «Иди вперед, сынок». Мама будет жить, пока жив он.