Курган. Часть 1, 2 - Сергей Байбаков (2017)

— То-то и оно, что или как… Прежде чем Добромил успел крикнуть, что тьма нависает, передо мной вдруг тень людская возникла. Она, ну совсем как человек, только почему-то этот человек прозрачный. А потом вдруг стал весь красный, а на голове у него железная корона надета. Он вроде бы что-то начал говорить, только я ничего не понял. Слова какие-то булькающие. И ко мне направляется — и руку тянет. Я испугался — жуть! Стал вроде бы как от него отстранятся: рукой отводить. А сам чувствую — меня рука не слушается. Пальцы на ней будто окаменели, и с них в ту сторону, где тьма возникла, какие-то искры, или даже будто молнии летят! Но почему-то невидимые. Но я это чувствовал! А этот — с железной короной совсем рядом уже! А остальное вы видели: тьма, замок какой-то древний появился… Холод, завывания…

— А чего ж ты руку-то обрат не разложил? Чего пальцы не распрямил? — досадливо спросил Любомысл. — Раз видел, что такая жуть началась! Не сообразил, что ли?

— Все я сообразил, Любомысл! — воскликнул Милован. — Говорю же вам: рука как каменная стала, и меня перестала слушаться! Знаете, такое во сне иногда бывает: бежишь, бежишь — а все на одном месте топчешься, и поделать ничего не можешь! Да все и было как во сне.

Любомысл взял лист, который по уверению Милована вызвал наваждение, разгладил и молча углубился в изучение. Смотрел он на него довольно долго, и видать что-то про себя соображал. Венды терпеливо ожидали, когда старик закончит. Попутно тишком озирались — не начнется ли опять какое-нибудь наваждение? Вроде все обошлось: Любомысл крякнув, присоединил лист к остальным, туго скатал, встал, снял с крюка свою наплечную суму, достал оттуда кусок беленого холста, и завернул в нее рукопись. После чего, с тщанием упрятал сверток на самое дно.

— Так спокойнее для всех будет, — разъяснил он. — Пусть пока ЭТО у меня лежит.

— Может, лучше их сразу сжечь? — спросил Милован. И пояснил: — А то попадет невзначай кому-нибудь в руки, тот как я пальцы сложит, и… Или вдруг, не допусти этого Род, к злому ведьмаку попадет. Борко, ты не против, если мы твою находку спалим?

Борко пожал плечами, про себя подумал: «А мне-то что? Жги! Самому виденье не понравилось. Лучше от этого подальше держаться. И безо всяких чудес неплохо живется…»

— Любомысл, я находку в печь пихаю. Ты как?

— Хорошо, — вдруг неожиданно согласился Любомысл, — жги…

Старик вытащил сверток, развернул и протянул черные листы Миловану.

— Жги, — повторил он, — печь вон там. Не промахнись!

Дважды повторять не пришлось. Милован схватил рукопись, вскочил, и бросился к печи. Отворив заслонку, он засунул в пылающее жаром устье рукопись, и для верности кочергой пропихнул ее подальше. Потом, подумав, подбросил пару поленьев. Туда же последовал и узкогорлый кувшин.

— Все, — торжественно сказал Милован, — больше никакой красный человек, с железной короной, никому не явится. Мне-то уж точно!

Неожиданно печь загудела, будто Милован к сжигаемому свитку плеснул того горючего масла, которое заливают в светильники.

Любомысл грустно усмехнулся. Если бы так просто можно победить все зло на земле, как это сделал Милован. Но… Умудренный жизнью мореход уже кое-что сообразил.

Вскоре огонь перестал гудеть, утих: вроде бы все прогорело. Довольный собой Милован направился к столу.

— Только ты знаешь что, Милован? — неожиданно сказал Любомысл. — Ты пока не очень-то надейся, что ты эти листы спалил. Не так уж легко все это делается! Думаю, и без тебя охотников такое сотворить находилось. Хотя, вряд ли: кувшин запечатан был.

— А что? — непонимающе спросил Милован. — Все! Готово! Небось один пепел в печи остался. И вообще, хватит загадками говорить, Любомысл!

Потом парень вдруг сообразил, что старик неспроста сразу отдал ему черный пергамент: наверное решил, что лучше уж сразу показать всем, что из этого выйдет, чем объяснять.

— Ты хочешь сказать, Любомысл… — начал он, и осекся.