Ультима - Лиза Хилтон (2018)

Кроме мамы и Дейва, покупать подарки раньше мне было некому. Вкус у Ромеро был довольно простой, но мне нравилось баловать его. Он настолько радовался новым вещам, что, глядя на него, я невольно вспоминала, какой и сама была когда-то, и, возможно, мне казалось, что если я одену его для какой-то новой жизни, то ему захочется прожить ее. Поэтому мы проводили время в постели, в ресторанах, куда я всегда мечтала пойти, когда жила в Лондоне, но не могла себе этого позволить, или ходили по магазинам. Заказывали ему рубашки в «Тернбулл и Ассер», ботинки у Эдварда Грина, мягчайшие кашне и кашемировые свитера, настоящий английский костюм на Сэвил-Роу. Мне хотелось баловать его, дарить подарки до тех пор, пока вся его одежда не станет идеальной. Я понимала, что это пошло и глупо, но меня это не беспокоило.

В ночь перед аукционом мы пошли в маленький французский ресторанчик в Бермондси. После того как официант наполнил наши бокалы вином, я протянула Ромеро небольшую коробочку. «Ролекс Дайтона» – сама бы я такую модель не выбрала, но знала, что ему наверняка понравится. Я отдала ее в ювелирный на Мэрилебон-лейн, чтобы сделать на оборотной стороне гравировку. Sempre. Навсегда. Некоторое время он держал часы в руках, потом надел и застегнул браслет.

– Джудит… спасибо! Они потрясающие, очень красиво! Жаль, что я не могу дарить тебе такие подарки…

– Мне доставляет больше удовольствия делать подарки тебе.

– Я не смогу их носить, – грустно добавил он.

– Сможешь. Скажешь, что работаешь под прикрытием и у тебя такой имидж.

– Прости меня, мне жаль, что ничего нельзя изменить.

– Пожалуйста, давай не будем об этом. Не о чем тут говорить. Давай просто будем наслаждаться моментом.

После ужина мы пошли домой пешком, сначала по мощеным викторианским улицам, потом по освещенной светом фонарей набережной, вокруг Сент-Джеймс-парка, а потом, когда простыни пропитались нашим потом, я наконец задала ему вопрос, который не давал мне покоя еще с весны.

Я гладила его лицо, целовала его веки, уголки рта, чудесную впадинку под ухом, а потом сказала, уткнувшись ему в шею и ощущая губами ровное, ставшее родным биение пульса:

– Можно задать тебе вопрос?

– Конечно, любимая.

– А когда именно ты планировал убить меня?

Пульс оставался совершенно ровным. Мышцы расслаблены, никакой реакции. Он повернулся ко мне, приподнявшись на локте, приблизил свои губы к моим и поцеловал, обещая наслаждение и боль.

– Завтра, милая. Или послезавтра, точно не уверен.

– Ах ты, засранец! – стукнула его подушкой я.

– Откуда ты знаешь, что я шучу?

– Ниоткуда, – отозвалась я, села и завернулась в одеяло, обняв коленки. – Но у меня есть к тебе предложение.

Ромеро лег на спину и щелкнул своим «Дюпоном». Курение в таком цивильном месте, как «Кларидж», было строго запрещено.

– Это… То, что с нами происходит… ведь нам необязательно заканчивать все это. Мы можем уехать.

– Ты же знаешь, что это невозможно, tesoro[13].

– Я знаю, что нужна Разнатовичу мертвой. А что, если мы вернемся в Калабрию после аукциона и вместо того, чтобы сбросить меня в выкопанную Сальваторе яму, ты просто исчезнешь вместе со мной? – спросила я и сделала паузу, давая ему время осознать услышанное. – Думаю, картина уйдет за куда бо́льшую сумму, чем стартовая цена. Этот азербайджанец вожделеет ее. Ермолов поднимет цену, ставки будут огромные. Сначала деньги уйдут в «Сосьете мутуале» – на банковский счет. Ты скажешь им, куда отправить долю Разнатовича, а потом заберешь мою. Это огромные деньги, Ромеро. Огромные. А потом мы исчезнем.

Ромеро неподвижно лежал на спине, подложив руки под голову. Я взяла сигарету у него изо рта и глубоко затянулась. Я видела, что ему нравится наш образ жизни, почтительное отношение персонала, одежда, нравилось, когда самое серьезное решение за весь день – это заказать в ресторане устрицы или фуа-гра. Я его за это не презирала – сама такая же.