День Праха - Жан-Кристоф Гранже (2020)

Ньеман очутился в таком же положении, столкнувшись с загадками этого дела. Ничто не позволяло ему анализировать отдельно взятые элементы: все они, как иероглифы, обретали какой-то смысл только рядом с остальными, притом расположенными каждый на своем законном месте. Вот только в настоящий момент Ньеман еще не отыскал свой Розеттский камень.

— Комиссар?

Ньеман вздрогнул. Церковь уже опустела, а перед ним стоял Козински в зеленой, расшитой золотом ризе. Оказывается, майор так глубоко погрузился в свои мысли, что не заметил конца церемонии.

— Что вы здесь делаете?

Ньеман встал. Он еще не вполне очнулся и чувствовал себя, как бомж, заснувший в углу нефа.

— Я хочу кое-что показать вам.

— По радио сообщили, что у вас еще один мертвец, это правда?

Ньеман вынул мобильник и нашел нужные снимки.

— Нет, только не здесь! — возразил Козински. — Церковь — святое место, а у меня сейчас начнется следующее крещение.

— Это ненадолго.

Священник бросил взгляд на открытые двери, где уже показалась очередная группа принаряженных прихожан, и направился вглубь церкви, в сторону алтаря, бросив:

— Идите за мной.

Он свернул направо и втолкнул Ньемана в исповедальню, отделанную черным деревом. Майор не стал садиться, чувствуя себя почти заключенным в этой тесной кабинке; священник, находившийся в другой ее половине, уже приподнял разделявшую их решетку.

— Ну, показывайте, что там у вас.

Майор колебался — он не входил в исповедальни как минимум лет сорок. Но это место было очень подходящим для интимных бесед.

— Поторопитесь.

Ньеман просунул в щель включенный мобильник. На первом фото было видно тело Якоба, лежащего на спине, — таким его обнаружила Ивана. На груди мертвеца были четко видны буквы MLK.

Первой реакцией священника была гримаса отвращения, обнажившая его розовые десны.

— Господи боже, это же Якоб!

— Вам что-нибудь говорят эти буквы?

— Конечно.

— Прямо вот так — «конечно»?

Этот возглас вырвался у него спонтанно и, неизвестно почему, смутил священника. Козински отодвинулся от решетки, его лицо ушло в тень; скамья, на которой он сидел, жалобно скрипнула. В исповедальне пахло сырым деревом и мебельным воском.

— Они являются начальными буквами слов, взятых из западносемитского языка и означающих: «Царить, быть царем», — объяснил церковник. — Поскольку в этом языке гласные на письме не обозначаются и у нас нет контекста, больше мне сказать нечего, но a priori можно предположить, что речь идет о «короле», на иврите — melek; это обозначает также некое божество.

— Какое именно?

— Понятия не имею.

— Это все, что вы можете сказать?

— Э-э-э… да.

— А как вы думаете, есть ли связь между этими буквами и фресками, которые я вам вчера показал?

— Точно сказать не могу. Я повторяю: эти буквы могут служить аллюзией на какой-то эпизод из Ветхого Завета.

— Один из тех, что изображены на сводах часовни?

— Нет… Не совсем… Я ведь не специалист по семитским языкам.

— А вы можете с кем-нибудь проконсультироваться?

— Э-э-э… да, конечно.

Козински вытер пот со лба. В исповедальне было холодно, но сейчас его словно жаром обдало. Не будет он доискиваться до сути, и Ньеман это понимал. А если и будет, то лишь для того, чтобы оповестить свое начальство, но уж никак не полицию.

Однако теперь священник пошел в атаку на майора; их лица озарял только голубоватый свет, исходивший от экрана мобильника.

— Что же это творится в нашей долине? У вас есть хоть какой-то след?

Ньеман не ответил. Он смутно чувствовал, что Козински сказал правду. Майор не знал, во что все это выльется, но три загадочные буквы почему-то пробуждали в нем былые детские страхи. Перед чем? Перед бедствиями Ветхого Завета? Перед гневом Божьим? Перед тем, что Ивана называла Das Biest?