Непутевая - Лиза Альтер (1997)

— От родственников матери. Остатки былой роскоши. Мать очень любила все эти вещи. Отец не отличал уотерфордский хрусталь от уэлльского стекла с виноградными гроздьями. И не хотел отличать. Помню, он вечно сидел на кухне в своей грязной тенниске и дразнил мать, поднимая огромными ручищами один из бокалов и притворяясь, что хочет его разбить. Мать плакала, умоляла его поставить бокал на место, называла невеждой, болваном и как-то еще, чтобы побольней обидеть. Он и сам понимал, что мать вышла замуж за человека, занимавшего более низкое положение в обществе. Он ставил бокал на место, потом вскакивал и бил ее по лицу. Она проклинала его, а он кричал: «Вспомни, Мод, как тебя трахали твои прекрасные дружки! И ни один не женился! Вспомни!» А она шипела: «Ребенок, Раймонд! Здесь ребенок!» Я в таких случаях старалась спрятаться где-нибудь за креслом. Она била его кулаками по мощной груди, а он — красный, с налитыми кровью глазами — хлестал ее по щекам. И оба плакали. Потом он тащил ее в спальню, запирал дверь, и через несколько часов они выходили: она — величавая и чопорная, а он — ласковый и покорный.

Я зачарованно смотрела на мисс Хед. Во время этого психологического стриптиза ее оклахомский акцент стал так же заметен, как мой теннессийский.

— Но я добилась своего, — весело закончила мисс Хед. — Сбежала от этого кошмара. И ты тоже можешь добиться. Просто нужно правильно распределить свои силы, так сказать.

Неожиданно все встало на свои места: мисс Хед просто отождествляла меня с собой. Я была дочерью, которой у нее никогда не было. Она хотела вылепить меня по своему образу и подобию — как когда-то ее родители. Я не могла понять, льстит мне это или чем-то угрожает. Я не знала, хочу ли преподавать и девять лет работать над одной книгой. Но с ее стороны было очень мило предполагать у меня такое желание.

— Но между нами есть разница, — твердо сказала я. — Вы очень хотели учиться, а я — нет. Меня затащил сюда отец. Правда, теперь мне здесь нравится. — О другом отличии я не сказала: майор был до неприличия богат, и в один прекрасный день я тоже стану богата. Если, конечно, переживу его. Кроме того, я не жила во времена Депрессии, чтобы бежать из дома. Мои родители не были такими откровенными мазохистами, как ее.

— Иногда самые страстные последователи выходят из новообращенных, — очень тихо проговорила она, не поднимая глаз от своей чашки, словно читала там мое будущее.

Я целиком окунулась в учебу. Вставала в семь утра и завтракала — вареные яйца, кофе и апельсиновый сок — в полупустом кафетерии. Потом все утро занималась, сбегав только в тот же кафетерий на ланч. И снова — до вечера — занятия в библиотеке. Два дня в неделю — в лабораториях химии и физиологии. После ужина я возвращалась в свою комнату и снова занималась до полуночи. По выходным позволяла себе спать до девяти, зато потом занималась допоздна, сделав только один перерыв на обед. Я жила как монахиня.

Единственным развлечением были поездки с мисс Хед по Бостону. От них — таких интересных и поучительных — я не могла отказаться.

Однажды мы поехали в музей изящных искусств. Одинаковые в своих зеленых приталенных жакетах и шерстяных юбках, мы стояли рядом в гулком мраморном зале, рассматривая картины.

— Зачем столько изображений одного и того же стога сена? — возмутилась я.

Мисс Хед посмотрела на меня с осуждением.

— Нельзя говорить об этом как о стоге сена. Вникните в смысл, мисс Бэбкок, в глубину игры света и теней.

Я глубокомысленно кивнула и уставилась на картины, но, как ни крутила головой и ни щурилась, ничего, кроме стога сена, не обнаружила.

— Может быть, перекусим? — спросила мисс Хед.

— Конечно! Я видела в квартале отсюда закусочную — «Приют кастрированного быка» или что-то в этом роде.

— Действительно… «Приют кастрированного быка»… — она осуждающе хмыкнула.

— Не нравится? А где же едят в Бостоне голодные люди?