К чужому берегу. Предчувствие - Роксана Гедеон

Мне было просто скучно. Банальные разговоры, разглядывание цветов, шуршание дамских юбок по гравию аллей вызывали едва ли не зевоту. Я дожидалась момента, когда подгонят коляски. Как правило, хозяйка дома садилась в первую из них и ехала гулять в сторону Бютара. Свита в других экипажах следовала за ней, но в этот момент возникала благоприятная возможность отделиться от компании.

Я надеялась, что мадам Бонапарт не пригласит меня занять место рядом с собой. Она поступала так дважды или трижды, видимо, под давлением клана супруга, но отношения между нами нынче сложно было назвать приятельскими. Жозефина не понимала причины моего пребывания в Мальмезоне, считала его излишним и боялась, что я посягну на ее семейное счастье. Никакого удовольствия от общения мы с ней, понятно, не получали, и старались друг друга деликатно избегать.

Так случилось и в этот день. Она уехала, а я, незаметно отступив в тень деревьев, удалилась в парк. Он стоил того, чтобы им любоваться, и не впервые служил мне утешением в той натянутой обстановке, в которой я была принуждена жить в Мальмезоне. Кроме того, в шелковой сумочке у меня была скомканная записка следующего содержания:

«В три часа пополудни в храме Амура. Я выслушаю вас, — небескорыстно, конечно, как мне и надлежит.

Р.К.»

Письмо было написано Рене Клавьером, которого я встречала в Мальмезоне в приемной Жозефины едва ли не каждое утро. Мы обычно приветствовали друг друга кивком головы, перебрасывались парой холодных слов. Он привозил генеральше то рубиновый браслет, то жемчужные серьги, ожидая, видимо, что она ухитрится-таки добыть для него разрешение на выезд за границу. Однако Жозефине не удавалось этого добиться, а я, холодно наблюдая за процессом и замечая, каким свирепым порой выглядит лицо банкира во время прощания с мадам Бонапарт, понемногу строила собственные меркантильные планы.

Несколько дней назад я попросила Талейрана намекнуть Клавьеру, что мне нужно переговорить с ним. Министр исполнил мою просьбу, не выказав удивления, и уже сегодня утром посыльный принес мне записку от банкира, составленную туманно и высокомерно.

«Он выслушает меня небескорыстно? — подумала я, прочитав письмо. — Пусть так. Не будем цепляться к словам. Слава Богу, в нынешней ситуации мне есть, что ему предложить».

2

Был вторник, 24 апреля, и в Мальмезоне царствовала весна. Усыпанные песком тропинки терялись среди кущей парка, исчезали в буйнотравье, игриво спускались к ручьям, в которых плескались карпы. Над искристыми водами смыкали свои кроны цветущие каштаны, белые и розовые, громадные, как столпы небосвода, оставшиеся здесь еще со времен прежних владельцев; трава пестрела сотнями полевых цветов и злаков. За стеной и рвом парка пролегала Сен-Жерменская дорога, и оттуда порой доносился стук проезжающих колясок. В деревне Рюэль, расположенной неподалеку, колокол деревенской церкви мелодично пробил три часа дня.

Я, впрочем, не спешила. Среди кустов мелькнула шляпа художника бельгийца, рыжего Николя Редута, нанятого Жозефиной для зарисовки цветов Мальмезона, и я умерила шаг.

— Что вы рисуете сегодня, господин Редут?

— Тюльпаны. Сорт «абрикосовая ночь». Как вы находите вот это, мадам?

Оторвавшись от мольберта, он показал мне набросок цветка, один из десятков, которые я уже видела в его исполнении. Я улыбнулась:

— Вы сделаете свое имя бессмертным.

— Так же, как и мадам Бонапарт, — сказал он уверенно. — Если ей удастся создать все те сорта роз, о которых она мечтает, ее имя переживет века.

— Я думаю, сударь, что госпожа Бонапарт и без роз уже вошла в историю…