К чужому берегу. Предчувствие - Роксана Гедеон

В человеке, который вел меня в туре вальса, я узнала Антуана де Шуазеля, бывшего капитана королевских драгун, который помогал Людовику XVI и Марии Антуанетте бежать из Франции и отчаянно пытался отбить августейшее семейство у захватившей его в Варение толпы. Сердце у меня чуть дрогнуло: Господи, ведь этот человек когда-то так близко пересекся судьбами не только с королевской четой, но и с Кристианом Дюрфором, которого растерзали революционные парижане… Я насилу смогла приветствовать герцога де Шуазеля улыбкой, понимая, что трагические воспоминания нынче не уместны. Он танцевал так гармонично и ловко, что в этом сразу чувствовалась старая дворянская система воспитания: каждый драгун, каждый гусар при Старом порядке просто обязан был уметь не только браво скакать на лошади и идти в атаку, но и должным образом исполнять па на паркете.

— Вспоминаю Трианон, — сказал он, провожая меня на место. — Кажется, я имел честь тогда танцевать с вами контрданс, мадам?

— Кажется, да, сударь. Каким церемонным был этот танец, уму непостижимо!

Он засмеялся.

— В таком случае, могу я надеяться еще на один вальс?

Шуазель был красив, статен, прекрасно двигался, я чувствовала себя пушинкой в его руках и поистине наслаждалась таким партнерством, поэтому, конечно же, согласилась. Мелодии сменяли одна другую, и дело не ограничилось ни вторым, ни даже третьим вальсом. Пролетая в объятиях герцога просторы танцевального зала, я краем глаза ловила взгляды публики, и сердце у меня начинало учащенно биться не только от танца: наша с Шуазелем пара явно становилась самым притягательным зрелищем вечера. Некоторые приглашенные даже сбивались в группы, чтобы лучше наблюдать; многие танцующие кавалеры откровенно косились на меня, позабыв о собственных дамах, а у их партнерш от негодования щеки становились пунцовыми. Меня все это забавляло, и я расточала беззаботные улыбки, чувствуя в теле такую необыкновенную легкость, какой не ощущала, наверное, со времен моего медового месяца.

— Мы будто на сцене театра, — вырвалось у меня под звуки музыки Монсиньи.

— Не обращайте внимания. Состояние многих людей здесь просто плачевно.

Шуазель был прав. Публика делилась здесь на старое дворянство, которое отличалось изяществом и хорошими манерами, и новое общество, которое, честно говоря, порой вызывало оторопь своим поведением. Здесь присутствовали военные в шитых золотом мундирах, поражавшие своей грубостью, и их жены, крутобокие бывшие прачки и трактирщицы, далекие от изящества, явно впервые надевшие бальные платья.

Иной раз я не могла отделаться от мысли, что все эти новые хозяева жизни очень походят на актеров, переодевшихся в одежды аристократов и играющих роль господ. Но играли они плохо, напряженно, неопытность и отсутствие какого-либо воспитания сквозили во всех их жестах, помноженные на страстное желание произвести впечатление, показать свою значимость. Все в них было слишком: высокомерие, задранные подбородки, натянутый смех, произношение, бриллианты на платье. Как правило, среди них не завязывались приятные и умные беседы… Почему Морис надеется, что их можно обтесать?

— Бонапарт дал поручение Талейрану, — пояснил мне Шуазель, когда мы отдыхали. — Привнести в Тюильри дух отеля де Монтессон.

— Отеля де Монтессон? Что это значит?

— Генерал частый гость там, ему нравится салон престарелой мадам де Монтессон[31].

— А какое он имеет к ней отношение?

— По слухам, когда-то она приезжала в Бриенн, где Бонапарт учился в военном училище, и чем-то наградила его. Он запомнил это благодеяние, и мадам де Монтессон навсегда стала для него образцом добродетельной аристократки.

— Но ведь она так стара, прости Господи, — сказала я насмешливо. — И скучна наверняка неимоверно.

— Вы говорите с высоты своих молодых лет, мадам. А госпожа де Монтессон на фоне других дам Консулата выглядит действительно очень тонко воспитанной.