К чужому берегу. Предчувствие - Роксана Гедеон

— Действительно, это Бонапарт, — сказала Жозефина, принимая из рук горничной зонтик от солнца.

Нельзя было сказать, что она выглядит очень довольной. Я подумала, что в ее планы, видимо, не входило встречаться с мужем здесь в моей компании, и знай она наперед, что так выйдет, она нашла бы способ от меня избавиться. Сейчас же ей оставалось лишь бросить на меня растерянный взгляд — поделать ничего было нельзя.

Слегка пожалев старую знакомую, я чуть отступила назад, стараясь затеряться среди спутниц Жозефины. Но огненный взгляд Бонапарта, когда он стремительно проходил к клетке, мигом выхватил меня из толпы.

— И вы здесь, мадам де Ла Тремуйль? Славно. Приветствую вас!

Я была вынуждена выйти и поклониться. На мне было утреннее платье из тончайшего персикового крепа, окутывающего меня, как дивное облако, и изящный спенсер[43], весь отделанный белоснежными английскими кружевами; тонкие, высокие, шириной с ладонь, они ложились красивыми складками. В тон кружевам был белый креповый тюрбан на голове, завязанный с живописной небрежностью. Украшений на мне не было, как и полагается в утренний час, только серьги из жемчуга, почти незаметные.

— Приветствую и вас, генерал Бонапарт, — проговорила я, с легкостью выдерживая его взгляд, хотя в данный момент непонятно было, любуется он или сердится: брови его были нахмурены.

Он качнул головой, как бы давая понять, что еще вернется к разговору со мной, и отправился осматривать львицу. Смотритель представил ему подробный отчет об ее самочувствии и поведении львят. Кратко переговорив со служащим и послушав, как львица ворчит, собрав вокруг себя детенышей и бросая вокруг мрачные взгляды, первый консул оставил адъютанта и вернулся к гостьям Жозефины. При этом он сделал такой жест рукой, будто приглашал меня прогуляться с ним по усыпанной песком аллее, и я не стала противиться.

— Как вам военный смотр, мадам де Ла Тремуйль? — Первый вопрос его был краткий, произнесенный жестким голосом. — Он будет проводиться теперь регулярно, как и приемы дипломатического корпуса.

— Площадь Карусель нуждается в перестройке, — ответила я уклончиво. — Она в абсолютном запустении.

— Да, это так. Она даже мала для таких парадов. Но ее начали реконструировать, как вы видели.

Он вперил в меня пристальный взгляд и спросил еще раз:

— Так как вам показался военный парад, гражданка?

Я поняла, что от прямого ответа мне не уйти.

— Гражданин первый консул, — сказала я учтиво, — не могу считать себя большим знатоком подобных зрелищ…

— Еще бы! — произнес он напряженно. И повторил мое же выражение: — При Бурбонах армия была в абсолютном запустении. Там был полный бардак.

— …однако я нахожу этот парад великолепным, — закончила я, пропустив мимо ушей и это замечание, и грубое слово. — Все очень достойно, кроме…

— Кроме? Что же показалось вам негодным вашего взора?

Я поняла уже, что говорю с человеком невероятно властным, напористым, навязывающим свою волю каждому, — я физически ощущала его давление и силу его стального взгляда. Интуитивно мне было ясно, что он хочет подчинить меня в разговоре, управлять мною. «Легко здесь не будет, — мелькнуло у меня в голове, — но и сдаваться тут нельзя, иначе он меня задавит». И как ни бессмысленна была для меня мысль о пикировке с Бонапартом, я не могла не принять вызов — особенно после его слов о Бурбонах! Господи, о Бурбонах, с которыми связана военная слава Франции!

Я ответила абсолютно беспечно, слегка улыбнувшись:

— Ваши офицеры, генерал, перебарщивают с нарядами. Это все портит.

— А! — буркнул он. — Это вы о Мюрате, верно, говорите.

— Не только, генерал.

— Нет-нет, о Мюрате. Не увиливайте. Да, он такой… — Бонапарт остановился, заложил руки за спину, и спросил почти свирепо: — А знаете ли вы, что Мюрат — это гром и молния на поле боя?

— Я знаю, генерал, что он ваш зять.