К чужому берегу. Предчувствие - Роксана Гедеон

Матери первого консула было около пятидесяти лет, но она выглядела почти старухой, сухой и приземистой, в своем скромном платье из коричневой саржи и кружевном чепце, украшенном золотой булавкой. Я застала ее за карточной партией, в которую она играла с одним из своих корсиканских родственников. Лицо ее было морщинистое и смуглое, со следами некоторой былой красоты, осанка прекрасная, несмотря на невысокий рост, кроме того, в ее фигуре не было того несоответствия между небольшим ростом и чрезмерной величиной головы, которое, как я заметила, наблюдалось у многих братьев и сестер Бонапартов — очевидно, недостаток этот передался им по отцовской линии. Мадам Летиция была сложена абсолютно пропорционально, вот только указательный палец на правой руке у нее совсем не сгибался, когда она раскладывала карты, торчал, как рукоять пистолета, и это выглядело странно. Вероятно, это был результат застарелой невылеченной травмы.

Подняв на меня маленькие черные — настолько черные, что напоминали ягоды терновника — глаза, опушенные короткими густыми, как щеточка, ресницами, она выговорила по-французски медленно и очень неумело:

— Я ждала вас к обеду, мадам. Что помешало вам прийти?

Поклонившись старой даме (она же была матерью правителя теперь, не так ли?), я сказала с легким вздохом:

— Мое здоровье не в самом лучшем состоянии, сударыня. Чуть больше месяца назад я родила сына и еще не полностью оправилась. С самого утра у меня ужасно болела голова, и я смогла приехать только сейчас, когда мне полегчало.

Это была неправда, конечно. Я и не собиралась приезжать сюда к обеду, несмотря на все завуалированные угрозы первого консула. Я вообще долго терзалась сомнениями, стоит ли мне появляться здесь, и эти раздумья стоили мне чуть ли не бессонной ночи. Одна сторона моей натуры всеми силами восставала против этого визита. Принцесса де Ла Тремуйль де Тальмон, наследница старинного рода, жена герцога дю Шатлэ — в гостях у корсиканцев сомнительного толка?! Зачем? Чтобы потешить их самолюбие? Послушать сказки об их происхождении или, чего хуже, своем собственном? Этого последнего я боялась как огня. Сплетня о «кузине Бонапартов» казалась мне крайне возмутительной. Да, моя мать была из Тосканы, но на этом и заканчиваются все совпадения. И с Бонапартами я связана не больше, чем все люди, родившиеся в этой провинции!

— Наши в Париже говорят, что их род из Сан-Миниато, — болтала вчера Стефания, передавая мне разговоры, которые звучали среди живущих в Париже уроженцев Тосканы. — В семье Тортони абсолютно в этом уверены. А что такое Сан-Миниато? Это практически Флоренция!

Поскольку моя племянница Жоржетта собиралась замуж за наследника семьи Тортони, то выходило, что надежнее источника и быть не может. Я огрызалась:

— Оставь меня в покое со своим Сан-Миниато! Я не оттуда, а из деревни под Пьомбино. И похвастать близостью с Бонапартом может любой из трехсот тысяч тосканцев!

Я, кстати, ни слова не говорила невестке о сплетнях, услышанных на балу, опасаясь вызвать еще более бурное обсуждение. Желание остаться жить на площади Вогезов затмевало у Стефании все доводы благоразумия. А я… Ну, что мне было делать? Как поступить?

Исходя из аристократической чести, идти, конечно, не следовало. Но имущество Жана… Леса в Нормандии… Может, даже какой-то замок… И, конечно, два наших дома в Париже… Разве это не стоило того, чтобы проявить гибкость?

Мне хотелось посоветоваться с Талейраном, но я не стала этого делать, понимая, что он скажет мне то же самое, что сейчас говорят расчет и рассудок. Под утро, измученная бессонницей, я сдалась перед их доводами. Честь отступила перед соображениями выгоды.