Лекарство от одиночества - Юлия Резник

Мою бессвязную речь прерывает утробный китовый зов. Я выдыхаю, но это не спасает. Вообще ничего не спасает от боли. Я громко всхлипываю и, спрятав лицо в ладонях, оседаю в песок.

Чертова слабость. Самой от себя уже тошно. Собраться бы…

— Некуда мне идти. Я домой вернулся, — бросает Валов и осторожно прижимает меня к себе.

— Вернулся, — повторяю на всхлипе.

— Да. Сможешь меня простить?

«За что?» — хочется поинтересоваться. — «За то, что ушел? За то, что изменял? За то, что сын, которого мы так ждали, вдруг резко стал чужим для тебя? Или за мои поруганные чувства? Или за то, что нет больше веры? А может, за то, что меня другой трахал не так давно, а, Юр? За что ты, блядь, извиняешься?» — Но я молчу. И раскачиваюсь в его крепких объятиях, как мачта.

— Ты дрожишь вся. Пойдем домой.

Юра поднимается и тянет меня за руку. Послушно, как марионетка, иду следом за мужем. Но то и дело оглядываюсь на труп кита. Я загадала ведь… Я загадала. И не смогла, не спасла.

— Пойдем, сделаю тебе горячую ванну.

Валов подталкивает меня к лестнице.

— А где твои вещи?

Резонный вопрос, если он и впрямь вернулся в семью.

— Да я их не стал собирать. Это же время. А я к тебе спешил. Сорвался сразу же после звонка отца. Хочешь, завтра соберем вместе?

— Нет уж, собирай сам. Или маму попроси.

— Эля, — Юра с упреком сводит брови. И меня такое зло берет. Потому что не в его положении меня в чем-то упрекать! Не в его. Чувствуя, что еще немного, и я вывалю на него все, что думаю, ретируюсь от греха подальше в ванную. Десяти минут под горячим душем хватает, чтобы прийти в себя. Возвращаюсь в комнату. Юра лежит на своем месте. Так, словно никуда и не уходил. Я обхожу кровать, укладываюсь на самом краю и проваливаюсь даже не в сон, а в какое-то странное полузабытье. Из которого меня выдергивает будильник.

— Можешь еще чуть-чуть поваляться. Я Мишку соберу.

И это тоже как будто из той жизни, когда все было хорошо. Можно запросто притвориться, что последних месяцев просто не было. Я даже так и делаю — сую голову под подушку (как страус — в песок, ага) и сладко-сладко потягиваюсь, позволяя блаженству растечься по телу. Из приоткрытой двери доносится Мишкин довольный голосок. Он так рад, что папа вернулся! Казалось бы, мне тоже стоит порадоваться. Если не за себя, то за сына, но в душе поднимается такая забродившая муть, что как-то совсем не до радости мне становится. Знал бы ты, сынок, правду.

Несколько приводит в чувство контрастный душ. Торопливо собираюсь, бегу кормить Мишку завтраком. Аппетит у него такой, что успевает откушать и дома, и в садике. Хотя там рекомендуют детей дома не кормить.

Пока я варю кашу, Юра готовит кофе. Ставит передо мной чашку, мимоходом целует в щеку. Свекровь подмигивает мне, доставая из духовки запеканку. Она тоже страшно рада возвращению блудного сына. Сглатываю собравшийся в горле ком. Неужели они не понимают, что, так легко ему всё прощая, они предают меня? Или я драматизирую? Может, мне тоже проще обо всем забыть? Продолжая и дальше притворяться, что ничего не было.

Перед глазами мелькают стоп-кадры из нашей жизни последних месяцев. В ушах звенят голоса, так что разговоры в кухне доносятся как будто издалека.

— … если китенка не уберут, он еще долго будет вонять и разлагаться, — сокрушается свекровь.

Взгляд, который я все утро старательно отводила от окон, устремляется к чернеющей на берегу туше. Я вижу в ней жуткую аллегорию с моей любовью, которую так отчаянно пытаюсь спасти.

— Мама сказала, что ты машину бросила на работе? Поедем на моей? Эль!

— Ага. Успеем? Мишку еще надо забросить в сад.

— Конечно. Мишань, поедем с папой?

— На басой масыне!

— Ага. На большой, — Юрка достает сына из стульчика, звонко чмокает в щеку и на секунду, зажмуривавшись, прижимает его к себе. — Папа жуть как по тебе соскучился.

— Я тозэ!