У Червленого яра - Татьяна Луковская

— Недосуг тебе со мной, княже, чай, дела зовут, — стерла Марфа тыльной стороной ладони слезы.

— Ну, завертелся я, не доглядел, прости, — миролюбиво проговорил Ингварь, подходя к сестре и осторожно укладывая руку ей на плечо, — надо было все скоро делать — власть перенять, на княжий двор въехать, нарочитую чадь рязанскую принять, пред вечем выйти. С этими переговори, этих не забудь, суета, морока. А как припомнил, уж всех схоронили. Как его было искать, не обратно же скуделицы разрывать, рязанцы бы не поняли. Всех их отпели, как положено. По всем церквям за упокой читали. Да то ж всего лишь тело бренное, мученики первые, муки за веру страшные принимавшие, нешто после них всегда мощи оставались, а все ж пред Богом стоят, святы. Да вот хоть митрополита Константина припомни, на что уж ученостями украшен был гречин, а и тот велел тело свое по преставлению псам на съедение выкинуть, смирения ради.

— Мне дозволено будет к скуделицам тем сходить? — перебила Марфа.

— Сходишь, обязательно, и молебен по монастырям закажу. Все сделаю. Ну, отдыхай. Завтра вече, надобно будет выйти, сказать люду рязанскому, как было. Это надобно, — выделил голосом Ингварь, — а иначе муж твой зря сгинул, и вои мои зря животы положили. Марфуша, ты понимаешь, как это важно?

— Понимаю. Я сейчас к скуделицам схожу?

— В церковь иди. Потом к скуделицам, а лучше приляг, поспать тебе надобно.

Ингварь вышел. Марфа осталась одна… Нет, не одна. Их двое — она и частица Миронега, их дитя.

Малый холмик скуделицы и большой дубовый крест. Рядом еще одна могила, и еще. В которой? Воевода Сбыслав сказывал — вороножская та, что по десную руку. Марфа постояла на коленях у каждой, горячо молясь и кладя земные поклоны, касаясь лбом холодного снега. Хотелось упасть на него плашмя и рыдать не останавливаясь, но нельзя застудить дитя. В сером облачении послушницы с скромным белым платом на голове, она не привлекала внимания. Никто не окликал ее и не караулил. Да и к чему, кому она теперь надобна?

Все нужные слова уже были сказаны. Народ, недоверчиво встретивший высокородную видачку, замер единой темной массой, когда полилась негромкая речь Марфы. Княжна говорила неспешно, проговаривая слова, донося до слушателей подробности страшного вечера, и сама погружаясь в омут воспоминаний: и о метаниях жителей Исад при первых криках: «Поганые», и как пробивались к пристани, и о муромском насаде, и как на дощатый помост причала вышел Глеб. Здесь было особенно трудно говорить, горло пересохло и растрескалось, словно его резали тонким лезвием. Марфа все вытерпела. Досказала до конца, до пронзившей сердце челядинки стрелы.

— Да правда ли то? — выкрикнул кто-то из толпы.

— Можно ли верить? — подхватил голос с другого конца.

Вече загудело растревоженным ульем. Дикие пчелы всегда готовы покусать чужака, так и эти не прочь накинуться. «А Мироша знал заговор, чтобы пчел успокоить, отчего же мне не сказался? Сейчас бы прошептала и все бы стихло», — надо же, такой час, а в голову лезли шутки.

Марфа ловила на себе взгляды сочувствия, недоверия, неприязни и даже призрения, но ей уж было все равно. Не верят, ну так что ж, Бог им судья.

— Да говорят, она с ратным вороножским спуталась, — пошла новая волна обвинений, — и сама к Червленому яру убежала, а на брата напраслину возводит, чтоб теперь отмыться.

Кто все это кричал, не было слышно. Ясно, что люди Глеба, только им ведомо, где скрывалась Марфа, они крались за ней как ловчие псы по лесам и болотам, вынюхивая след, поймать не смогли, но теперь били своим знанием наотмашь.