У Червленого яра - Татьяна Луковская

— Ну, куда, куда, дурень, вскакиваешь?! — зашумела на него тощая старушонка, подхватывая под руку. — Чего тебе не лежится-то? — проворчала она, властно укладывая Миронега на ложе и перечеркивая все его усилия.

— Это ты, бабушка Лещиха? — улыбнулся Миронег, втягивая носом знакомый аромат сдобы.

— Бабушка, да Фотинья, — присела старушка рядом.

Лицо в глубоких морщинах чуть прояснилось. «Да, это чужая… и изба чужая. Где я?»

— Где я? — прошептал Миронег чужим слабым голосом.

— Да уж не на небесах, — хмыкнула бабка, — а ведь чуть не похоронили. Хорошо, броню стали стягивать, так застонал. Да ты уж в который раз про то спрашиваешь, и вчера про то допытывался, али не помнишь?

«Вчера? А что было вчера?» Миронег отрицательно покачал головой.

— Крепко тебя по темечку приложили, — вздохнула бабка, морща крючковатый нос.

— А мои где? — повернул голову в сторону двери Миронег.

— А твои, то кто? — прищурила бабка выцветшие очи.

Простой вопрос, но сознание мутилось. Всплывал частокол верви, Радята с косой в луговой траве, крепкая землянка в лесной чаще, старый Корчун, склонившийся над бортью и шепчущий пчелам колыбельный заговор… Миронег зевнул, очи потяжелели.

— Отец Иаков покойничков велел к отпеванию готовить, — где-то над ухом полился голос старухи. — А броня новопреставившимся уж ни к чему. Стали стягивать. А ты возьми да стонать. А супружник мой Никифор, дьяк при церкви соборной, пойди да скажи о том отцу Иакову. Да тот велел тя тут, у нас, спрятать, покуда не помрешь али не очнешься да не скажешься, кто ты. Потому как ежели ты от Ингваревых, то одно, а ежели Глебов детский, то мало ли… какого нрава новый князь, мы ж пока того не ведаем… Времечко нынче, не приведи Господь, а вас всех в куче привезли, кто ж разберет — где чей. А ты в бреду уж седмицу, вторая пошла. То легчает, то опять бредишь. Только пьешь, а вчера хоть ушицу в тя залили, а так-то долго не протянуть, силушки неоткуда взять, — старуха все бормотала и бормотала.

«Глебовы, Ингваревы, седмица…» — плясали слова, теряя смысл. Миронег крепче и крепче уходил в небытие беспамятства.

— Поспи, милый, поспи, а я пока перевяжу, вишь, опять полилась, но не шибко, — старуха заработала бойкими руками. — Сейчас размотаю, промою, затянется. Как пес дворовый, отлежишься да снова побежишь со сворой гонять.

— Зубр.

— Что? — наклонилась к Миронегу старуха.

— Зубр, одиночка, со стадом не ходит.

— Охо-хонюшки, бредит сердешный, — вздохнула старуха. — А ведь, должно, жена где-то ждет, печалится.

«Жена!»

— Жена! — резко сел Миронег, не почувствовав боли.

Он вспомнил, все вспомнил! Его Усладу пробило копье, он не успел, не уберег, нет ему прощения. Почему подчинился этому князю? Миронег ему не холоп. У воев был долг пред Ингварем, а у Миронега был один долг — пред своей женой, и он его не выполнил. А она так просила сбежать, так молила вместе быть. Надобно было стоять подле нее, наплевав на все… По осени идти к Хопру, а не в Онузу, уводить ее прочь.

— Ну, ты чего всполошился? Оправишься да поедешь к жене, да к деткам, — ласково погладила по плечу Миронега старая Фотинья.

— Княжну где похоронили? — белыми губами прошептал Миронег.

— Какую княжну? — осторожно спросила бабка, пододвигаясь чуть ближе.

— Ус… Марфу, княжну Пронскую.

— Да Господь с тобой, — замахала на него Фотинья, — с чего ее хоронить. Жива живехонька, дай Бог ей здравия.

— Жива? — голова снова поплыла.

«Как она может быть жива? Или показалось… в пылу битвы чего только не покажется… Марфа жива! Жива!!!»

Миронег сгреб бабку в охапку, целуя в щеку.

— Ну, дурной, чего удумал, — беззубым ртом рассмеялась старуха.

— А где она?

— Кто?

— Княжна Пронская. Я ж в Рязани?