— Возможно, — он закусывает нижнюю губу и долго подбирает слова, прежде чем продолжить, — ты возненавидишь меня после сказанного, но теперь я могу признаться. Причина была не только в твоем переносе, но и в моей личной симпатии. Я влез в твою жизнь дальше, чем позволено психотерапевту. У меня не было права влезать в драку с твоим бывшим, встречаться с тобой в других, неформальных обстановках и идти на контакт. Танцевать, демонстрировать свою вовлеченность в близком, вовсе не профессиональном, общении с тобой.

Я слушаю его и чувствую, как по щеке скатывается слеза. Руки охватывает легкий мандраж. Ставлю чашку на стол, всеми силами стараюсь успокоиться.

— Потом ночной звонок на мой рабочий телефон. Вызов в участок. Полиция уже тогда была в курсе наших встреч: ведь сессии официально проходили в рамках государственной программы. Я должен был приехать и дать откровенную характеристику твоего психологического состояния. Меня ввели в курс дела, но не сразу сообщили, что ты жива.

Голос Солсбери становится тяжелее и тише. Он мрачнеет, отводит глаза в сторону и прикусывает уголок нижней губы. Ему больно об этом говорить.

— Именно тогда я понял, как много ты стала для меня значить. И все это было неправильно: ты была моим пациентом, а я твоим лечащим врачом, который не должен был давать своим чувствам встать выше основного запроса. Тогда, когда я сидел в участке и думал, что он тебя убил, мне больше всего хотелось вернуться назад и поцеловать тебя, сказать о чувствах и наплевать на этические нормы.

— Почему ты этого не сделал, когда я призналась тебе? — предательски срывается с моих губ.

— Потому что твое будущее выше чьей-либо влюблённости, — взгляд Солсбери меняется на мягкий и согревающий, — я понимаю, это звучит паршиво, но ты бы не исцелилась, перейдя в отношения со мной. Ты уже проходила этот сценарий, и не должна была его повторять: какой-то сильный мужчина снова появляется и спасает тебя, не дает пережить весь спектр эмоций, переключая тебя на любовь и гормональный всплеск. Ты впадаешь в иллюзию счастья, но итог всегда повторяется: дурман кончается, острая влюблённость рассеивает чары, твое сердце разбивается, а ненависть сочится из каждой клетки. Особенно к тому, кто оказался рядом в тот сложный период, который тебе было необходимо прожить самой. Я сделал тебе больно, но это было моей обязанностью. Теперь ты здесь: цельная, собранная и сильная сама, без чьей-либо помощи и поддержки. Ты не ждешь какого-то волшебного спасения или принца, теперь не боишься одиночества и знаешь, что никто не поймёт тебя лучше, чем ты сама.

— Ты влюбился в меня, доктор Солсбери? — повторяю его вопрос у участка и освобождаю что-то отдаленно гложущее и тяжелое внутри себя.

— Да, — мужчина медленно кивает и задерживает взгляд на моих глазах, — прости меня за то, что ты ощущала себя покинутой, брошенной и ненужной в такой тяжелый момент. Но у меня не было другого выбора: ты должна была исцелиться, пусть и таким жестоким, болезненным образом. Я не жалею об этом, наблюдая за тем, как ты окрепла и кем стала. И если бы вдруг всё можно было вернуть назад, изменить любое свое действие, то я бы только увеличил продолжительность нашего поцелуя. И ничего больше.

— Почему ты сделал это? — чуть ближе наклоняюсь, смахивая с ресниц последнюю слезу облегчения.

— Потому что я тоже человек, и у меня есть чувства, против которых еще не придумали лекарства. Я хотел тебя поцеловать, — он болезненно прикрывает глаза, — еще с момента утопленных в луже сигарет; слишком молочного чая на твоей кухне; язвительных и острых комментариев на дне рождения Эммы; танцев и теплых объятий после драки. Я хотел сделать это каждый раз, когда ты была слишком близко, и совсем не как пациент. Тот поцелуй был моей личной сделкой с собой: компромиссом, после которого я обещал себе оставить тебя, чтобы ты смогла жить дальше без прошлых ошибок.