Ночная смена - Энни Краун

— Легко так много читать, когда ты застенчивый ребенок. На самом деле, у меня не было друзей до окончания средней школы. И даже тогда в основном ими становились люди, с которыми я сидела рядом в классе. Книги всегда были важной частью моей личной и социальной жизни.

Винсент наклоняет голову.

— Не говори, что ты ещё и пишешь?

— Пытаюсь. У меня это получается не так хорошо, как хотелось бы. Но в этом семестре я записалась на мастер-класс по творческому письму, так что скрестим пальцы и будем молиться, что это поможет. Профессор замечательный. Он написал около двадцати пяти научно-фантастических романов, так что не слишком зациклен на жанровой фантастике, что я ценю. Иногда трудно быть увлеченным любовным романом в море академических кругов и укоренившегося женоненавистничества, которое наводит на мысль, что жанр каким-то образом менее важен и менее достоин похвалы, чем художественная литература.

Винсент кивает.

— Большинство преподавателей английского языка в этой школе — чопорные белые парни, вроде старого доброго Ричарда или здесь хорошее сочетание женщин и небелых преподавателей? Я мало что знаю о Клементе, кроме своей специальности.

— На самом деле, на кафедре много молодых женщин. И по крайней мере треть профессоров, которые у меня были, открытые ЛГБТК+.

Затем, вопреки здравому смыслу, я спрашиваю:

— А какая у тебя специальность?

— Биология человека.

Я морщу нос.

— Ой, фу.

— Я же говорил. Английский никогда не был моим коньком.

— Подожди минутку. Я думала, ты ненавидишь запоминание. Разве в биологии не все к нему сводится?

Он пожимает плечами.

— Это запоминается лучше, чем поэзия. Материал имеет больше смысла — может быть, потому, что я играю в баскетбол с семи или восьми лет, поэтому всегда много думал о человеческой анатомии и то, как устроены тела.

Я тоже много думаю о том, как устроены тела.

Я качаю головой.

— Ты ботаник.

Винсент запрокидывает голову и издает удивленный лающий смешок. Это звучит восхитительно.

— Что? Тебя не волнует митоз?

— Я бы лучше пошла на занятия к Ричарду, мать его, Уилсону.

Винсент снова смеется и я так горжусь собой за то, что вытянула из него этот звук, что приходится сжать губы, пытаясь сдержать самодовольную улыбку. Я ерзаю на стуле, сначала скрещивая, а затем сгибая ноги. Взгляд Винсента опускается и останавливается на моих обнаженных бедрах — на правом теперь красуется большой розовый овал, где оно было зажато под левым, — и смех застревает у Винсента в горле.

Когда его глаза снова встречаются с моими, в них горит любопытство и я чувствую, что тот может преодолеть дистанцию, установленную между нами.

— Может быть, я смогу как-нибудь поучить тебя, — предлагает он. — Знаешь, взамен.

Жар в его глазах говорит о том, что наши головы находятся в сточной канаве.

Это одновременно волнующее и пугающее осознание, что, возможно, я не совсем одинока в своей жажде. Потому что, держу пари, более опытная девушка поняла бы, что означают все эти дразнящие улыбки и намеки. Что, если Винсент флиртует со всеми: с баристами, профессорами, однокурсниками в лабораториях, а я просто девушка, все переосмысливающая и у которой тяжелый случай синдрома главной героини?

Улыбка сползает с лица. Я снова одергиваю подол шорт и заправляю волосы за уши. Винсент замечает, что я отстраняюсь. Между его бровями снова появляется эта маленькая морщинка.

— Есть еще какие-нибудь стихи, которые тебе нужно перечитать? — спрашиваю я. — Мне нужно много почитать перед уроком, так что, если мы закончили…

Винсент пристально смотрит на меня. Жар оценивающего взгляда заставляет поежиться, но затем шов джинсовых шорт натирает именно то место, где нужно, и я вспоминаю, что мне слишком понравилось его небольшое чтение стихов.

— Ну что? — требую я.