Ночная смена - Энни Краун

Мы с Джабари встречаемся взглядами. Он тут же отворачивается и даже почти правдоподобно, словно мы просто два незнакомца в кофейне, которые случайно посмотрели друг на друга. Но мгновение спустя он поворачивается, чтобы сказать что-то парню рядом, прежде чем очень осторожно наклонить голову в нашу сторону. Все, что Джабари сказал, передается остальным членам группы и они быстро перебираются к столику на другой стороне Starbucks, прямо напротив того места, где сидим мы с Винсентом.

И какой бы невежественной себя сейчас не чувствовала, я достаточно умна, чтобы понять, что происходит.

За нами наблюдают.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Не знаю, как это могло стать еще более унизительным, но появление небольшой толпы баскетболистов, которые стали свидетелями всего этого, определенно не помогает.

Моя рука все еще обхватывает запястье Винсента, которое слишком велико, чтобы я могла дотронуться большим пальцем до среднего. С запозданием я понимаю, как это, должно быть, выглядит, поэтому пытаюсь изобразить, словно смахиваю воображаемую ворсинку, застрявшую в тонких, как пух, волосах на его руке. Это, к сожалению, означает, что в итоге я поглаживаю тыльную сторону его предплечья способом, который в сто раз более компрометирующий.

Винсент выгибает бровь.

Я сжимаю руки вместе и зажимаю их между бедер.

— У тебя было немного… неважно. Извини. Продолжай.

— Я определенно заплачу, — настаивает он, все еще настороженно наблюдая за мной. — Ты заработала эти деньги, Холидей. Ты хороша в том, что делаешь. И ждала полчаса, поэтому я заплачу за дополнительный час. Не спорь.

Я действительно надеюсь, что его друзья находятся вне пределов слышимости, потому что в сочетании с моим интимным прикосновением руки, все вышесказанное могло быть драматически неверно истолковано.

— Меня не волнуют деньги. Это была хорошая практика, — да, это определенно прояснит, о чем мы говорим. — Мне нравится преподавать поэзию, — добавляю я чуть громче, чем следовало. — И бесплатный кофе. И это было… весело.

Винсент смеется, больше от недоверия, чем от чего-либо еще.

— Знаешь, — говорит он, — иногда тебя труднее интерпретировать, чем Шекспира.

— Я чертовски ненавижу Шекспира, — признаюсь я.

Винсент улыбается.

— Знал, что есть причина, по которой ты мне нравишься.

Эти слова окутывают меня плотнее, как утяжеленное одеяло. На один прекрасный момент нет профессора, который через три стола перебирает бумаги. Нет девушки за стойкой, которая просила бы бариста убедиться, что ей нальют овсяное молоко, потому что непереносимость лактозы не простит такого проступка. Нет группы баскетболистов, следящих за каждым моим движением, чтобы потом проанализировать, как это делают трансляторы ESPN после игры.

Это только я, мое колотящееся сердце и мягкая, непринужденная улыбка Винсента.

Отдаленный смех разрушает иллюзию.

Это Джабари. Мы снова смотрим друг другу в глаза. Не в первый раз в жизни я чувствую себя животным в зоопарке — или, может быть, частью шутки, которую даже не слышала.

Похоже, товарищи Винсента по команде точно знали, где нас найти, что наводит на мысль, не сказал ли им Винсент прийти сюда и посмотреть… на что бы это ни было.

Прийти посмотреть, как играет с той, кто поцеловала его в библиотеке во время своей смены, когда в здании были люди. Прийти посмотреть, сделает ли это снова.

Джабари, сдерживая улыбку, подталкивает локтем парня рядом. Этот парень поднимает телефон и не так уж незаметно направляет его в нашу сторону — и это переломный момент, потому что теперь я знаю, что не просто слишком много надумываю.

Надо мной определенно смеются.