Европейцы - Джеймс Генри (1979)

Фледе неприятно было делать вид, будто она не обратила внимания на лаконичность ответов, но это само по себе настолько ее поразило, что желание знать больше стало неодолимым. Строить догадки она могла, основываясь исключительно на собственной сообразительности, ибо искусством многозначительного намека Оуэн решительно не владел. Да разве не вывела она уже общее правило разговора с ним – говорить за него то, что сам он высказать не способен? Она лишний раз убедилась в истинности этого вывода, когда поинтересовалась, сильно ли Мона раздражена поступком миссис Герет. И он с готовностью это подтвердил – стоя перед камином спиной к огню, расставив свои длинные ноги и весьма энергично встряхивая перчатки в сложенных за спиной руках:

– Она вне себя. Если откровенно, она ни за что с этим не смирится. Вы же понимаете – она видела дом, когда все вещи были на месте.

– И теперь ей их, конечно, не хватает.

– Не хватает – еще как! Она прикипела к ним всей душой.

Фледа хорошо помнила, сколько «души» было в поведении Моны, и подумала, что если для объяснения с матерью он приготовил какой-нибудь подобный довод, то, пожалуй, лучше, чтобы он вовсе не показывался ей на глаза. Это было еще не все, что ей хотелось знать, но, как она по наитию поняла, все, что ей было нужно.

– Видите ли, в результате я оказываюсь в положении человека, который не выполняет своих обещаний, – посетовал Оуэн. – Говоря ее словами, – тут он на миг запнулся, – это как если бы я заполучил ее обманным путем. – Покуда он, как еще минуту назад, говорил, сам того не замечая, полунасмешливо, Фледа оставалась вполне серьезной; теперь же от его неподдельной мрачной серьезности Фледа так и прыснула. Она не таясь рассмеялась, и он как будто удивился, но все же продолжал: – Она смотрит на наш уговор как на обычную торговую сделку.

Фледа промолчала, но в конце концов, поскольку к сказанному больше он так ничего и не прибавил, воскликнула:

– Ну разумеется, это многое меняет! – Она уже знала все, что ей было нужно, и тем не менее рискнула, выдержав еще одну паузу, уточнить: – Я забыла, когда назначена ваша свадьба?

Оуэн отошел от камина и, в явном замешательстве, не зная, куда себя деть, пошел к окну.

– Тут пока нет полной ясности; день, в общем-то, не назначен.

– Ах вот как, а мне помнится, что в Пойнтоне вы называли какой-то день – и не столь отдаленный.

– Наверняка так и было, сперва все планировалось на девятнадцатое. Но мы передумали – она захотела отодвинуть дату. – Он посмотрел в окно; потом сказал: – Вообще, ничего не будет, если maman не смирится.

– Смирится?

– Вернет дому его прежний вид. – И в присущей ему манере добавил: – Вы же сами понимаете!

Он говорил не то чтобы с досадой, скорее с какой-то доверительной фамильярностью, и это ее так тронуло, что она почувствовала укор совести – напрасно она вынудила его делиться с нею подробностями, для него неприятными и даже унизительными. Да, теперь она и точно знала все, что нужно; все, что ей было нужно, – это знать, что Мона сумела-таки топнуть своей удивительной, затянутой в лакированную кожу «ножкой». Ее натура могла ввести в заблуждение лишь того, кто судит обо всем поверхностно, а Фледа менее всех на свете была расположена к поверхностным суждениям. Она угадала правду в Уотербате и мучилась из-за нее в Пойнтоне; в Риксе ей оставалось только принимать ее – вместе с глухим волнением, которое сейчас в ней нарастало. Мона, однако, весьма расторопно и решительно двинула упомянутой конечностью – расторопность еще мягко сказано, если иметь в виду, что она решилась на это до свадьбы. Не слишком ли она торопила события? Но кто может это знать, кроме тех, кто судит о ходе вещей при ясном свете результатов? Однако ни в Уотербате, ни в Пойнтоне даже Фледе, с ее дотошностью, не дано было разглядеть все, что было, – вернее, все, чего не было, – в Оуэне Герете.