Европейцы - Джеймс Генри (1979)

Фледа как никто знала, насколько хуже, но из деликатности сочла за благо оставить его слова без подтверждения. И кроме того, она уже с головой ушла в раздумья, как сделать так, чтобы «с maman» было лучше. Пока ей ничего на ум не шло; оставалось надеяться на внезапное озарение, когда они расстанутся. Ах, конечно, есть спасительное средство, но о нем и помыслить нельзя; и тем не менее в мощном свете беспокойного присутствия Оуэна, его встревоженного лица и неугомонного топтания по комнате, это средство несколько минут маячило перед ее мысленным взором. Она сердцем чувствовала, что, как ни удивительно, несмотря на понятную жесткость его требований, несчастный молодой человек в силу многих причин, досады, брезгливости уже и сам готов отказаться от своих притязаний. Боевой запал для сражения с матерью у него весь вышел – он был явно не в форме для драки. У него нет ни природной алчности, ни даже особенной злости; у него нет ничего, чему бы его ни подучили, и он изо всех сил пытался усвоить урок, от которого ему теперь так тошно. У него есть свои прекрасные, тонкие качества, но он упрятывает их подальше, как подарки до Рождества. Он пустой, недалекий, жалкий – игрушка в чужих руках. Если точнее, в руках Моны, и даже сейчас эти руки увесисто лежат на его крепкой, широкой спине. Отчего же ему поначалу так нравилось ощущать на себе это прикосновение? Фледа отогнала от себя праздный вопрос, не имевший отношения к ее насущной задаче. Задача состояла в том, чтобы помочь ему жить как джентльмену и довести начатое до конца; задача в том, чтобы восстановить его в правах. И не важно, что Моне даже невдомек, чего она лишила себя, не важно, что ею двигала не горечь утраты, а оскорбленное самолюбие; у нее были все основания прийти в движение, и на деле она оказалась куда подвижнее – в смысле мстительности, – чем можно было предполагать, – Оуэн уж точно от нее такого не ожидал.

– Разумеется, я не стану упоминать Мону, – сказала Фледа, – в этом нет ни малейшей надобности. Вам самому нанесен ощутимый урон, и ваши требования вполне этим оправданы.

– Вы даже не представляете, как важно для меня, что вы на моей стороне! – воскликнул Оуэн.

– До этой минуты, – сказала Фледа после небольшой паузы, – ваша матушка нисколько не сомневалась, что я на ее стороне.

– Тогда ей, конечно, не понравится, что вы переметнулись.

– Да уж не понравится, можете быть уверены.

– Хотите сказать, вам теперь придется постоянно быть с ней на ножах?

– Я не очень понимаю, что вы подразумеваете под «быть на ножах». Нам, естественно, многое придется обсудить – если она вообще согласится все это обсуждать. Вот почему вам совершенно необходимо дать ей дня два или три, не меньше.

– Вы, как я вижу, допускаете, что она может и отказаться обсуждать все это, – сказал Оуэн.

– Я просто стараюсь приготовиться к худшему. Не забывайте, что отступать с завоеванных позиций, публично отказаться от того, на что она публично заявила права, будет жесточайшим ударом по ее гордости.

Оуэн задумался над ее словами; лицо его словно расплылось, хотя он не улыбался.

– Она ведь невероятно гордая, а? – Видимо, раньше эта мысль ему в голову не приходила.

– Вам лучше знать, – сказала Фледа, великодушно уступая ему первенство.

– Да я вполовину не знаю того, что знаете вы! Был бы я такой же умный, мне еще можно было бы надеяться с ней совладать. – Оуэн замялся, но потом все-таки сказал: – Честно говоря, я не совсем понимаю, что можете даже вы сделать.

– Я и сама пока не понимаю. Буду думать – буду молиться! – с улыбкой произнесла Фледа. – Могу только обещать вам, что я попытаюсь. Я хочу попытаться – хочу вам помочь. – Он стоял и смотрел на нее так долго, что она добавила с нарочитой отчетливостью: – Поэтому оставьте меня, прошу вас, наедине с нею. Отправляйтесь назад, немедленно.

– Назад в гостиницу?

– Да нет же, назад к себе, в город. Завтра я вам напишу.

Он как во сне повернулся взять шляпу.