Она положила записку в дешевую, из искусственной кожи, сумку с потертыми боками, которая, как и шляпа, казалась неотъемлемой частью миссис Тинкер. Каждый год на Рождество Грант дарил ей кожаную сумку, одну лучше другой, каждая была настоящим произведением искусства, столь восхитительной формы и безупречной работы, что даже Марта смело могла бы появиться с такой в «Павлине». Но, вручив дар, Грант больше ни разу его не видел. Вряд ли миссис Тинкер обращает в деньги его подарки: войти в ломбард для нее пострашнее, чем попасть в тюрьму. Скорее всего, его дары, как были — в магазинной упаковке, — мирно покоятся где-нибудь у нее в комоде. И время от времени, возможно, она вынимает их, чтобы полюбоваться или показать приятельницам, а может, ей достаточно чувствовать себя их владелицей. Так некоторых тешит мысль, что они все-все-все подготовили и могут сказать: «А вот в этом меня положите в гроб». На следующее Рождество Грант собирался открыть эту ее потрепанную сумочку, которую она носила всегда и всюду, и положить в кармашек деньги. Она, конечно, растранжирит их по пустякам, так что и сама не будет знать, куда потратила, но, возможно, маленькие радости, брошенные, словно цехины, в однообразие буден, дороже платонического удовольствия сознавать себя обладательницей коллекции чудесных сумок, спрятанных в глубине комода.

Миссис Тинкер вышла, ее сопровождал прямо-таки концерт из скрипов корсета и башмаков, и Грант снова обратился к пособию, пытаясь, подобно мистеру Таннеру, проникнуться интересом к человеческой расе как таковой. Получалось это у него плохо. Ни по натуре, ни по профессии человечеством в целом он не интересовался. По склонности, врожденной ли или благоприобретенной, Грант предпочитал индивидуальный подход. Сквозь дебри статистики он продирался с трудом, мечтая о рассказах про короля, взобравшегося на дерево и прячущегося в листве дуба; про метлу, привязанную к мачте; про шотландского горца, уцепившегося за стремя кавалериста[141]. Хотя, конечно, приятно прочитать, что англичанин пятнадцатого века «пил воду только в тюрьме». Об английском труженике времен Ричарда III на континенте ходили легенды. Мистер Таннер цитировал коллегу, жившего в то время во Франции:

«Во Франции разрешено покупать соль только в королевских магазинах по установленным королем ценам. Солдаты ни за что не платят и, если чем-нибудь недовольны, обращаются с людьми, как варвары. Виноградари должны отдавать королю четвертую часть урожая. Города выплачивают в казну ежегодно крупные суммы на содержание войска. Крестьяне живут в нужде и лишениях. Шерстяной одежды у них нет. Одежда крестьянина состоит из короткого кафтана из мешковины и штанов до колена, открывающих внизу голые ноги. Женщины ходят босиком. Крестьянин не ест мяса, а в суп кладет небольшой кусочек соленого сала. Дворяне живут немногим лучше. Тех, на кого поступил донос, допрашивают с глазу на глаз, и зачастую после допроса они исчезают бесследно.

В Англии все не так Никто не может войти в дом без разрешения хозяина. Король не имеет права по своей воле облагать налогами, он не может ни изменять законы, ни издавать новые. Воду в Англии пьют только в тюрьме. Англичане едят рыбу и мясо. Одеты они в добротные одежды, а в их домах полно всякой утвари. Судить англичанина может только местный судья».

И если вы собрались проведать свою Лиззи, чтобы взглянуть на ее первенца, а у вас худо с деньгами, как, должно быть, утешительна мысль, что в каждом христианском доме вас ждет стол и кров и не нужно ломать голову, где раздобыть деньги на железнодорожный билет. Да, немало хорошего было в той зеленой, зеленой Англии, с мыслью о которой Грант вчера уснул.