Флэшмен и краснокожие - Джордж Макдоналд Фрейзер (1982)

Я, надо полагать, лишился чувств, поскольку это все, что осталось у меня в памяти. Затем, пребывая в полубессознательном состоянии, я смутно слышал каких-то женщин, ощущал руки, втирающие в меня что-то – какой-то жир или масло, как показалось мне. Мне дали выпить чего-то, и боль в голове отступила. Потом помню, как лежу в викупе, а какая-то грязная старуха пихает мне в рот месиво из мяса и кукурузы. А вот меня тащат на носилках, сквозь ветви деревьев мелькает небо. Но ярче всего отложились у меня дьявольские кошмары. Вот я свисаю над костром, а следующую минуту уже лечу головой вниз в ледяную бездну колодца в Йотунберге, а в ушах раздается смех Руди Штарнберга. Сквозь воду ко мне подступают лица женщин: Элспет – в обрамлении золотистых волос, милое и улыбающееся; Лолы – с сонными глазами и приоткрытыми в насмешке губами; Клеонии – бледное и прекрасное. Оно приближается, тихо напевая «Oh-ho-ho, avec mes sabots!»[138], и вдруг это уже Сьюзи, которая торомошит, ласкает и милует меня, что было бы очень даже приятно, не виси мы вниз головами в окружении спорящих по-испански парней. Среди них Арнольд, который твердит, что всем охотникам за скальпами в Рагби превосходно известно, что герундий является прилагательным в форме страдательного залога. Черити Спринг орет, что, дескать, есть один, который об этом не знает, и этот неблагодарный сукин сын подвешен вместе со своей жирной шлюхой за пятки, и самое время ему умереть. Арнольд в ответ трясет головой и голос его разносится далеко-далеко: «Боюсь, капитан, нам не удалось…». Пухлое, радостное лицо Сьюзи начинает отдаляться, кожа темнеет, сияющие зеленые глаза становятся совсем другими, темными и блестящими, они глядят на меня из-под раскосых век, в которых есть что-то восточное. Глаза прекрасные, похожие на два жидких бриллианта, они смотрят внимательно, впитывая все, что видят. «Кто бы ты ни была, – думаю я, – тебе нет необходимости говорить…»

… Надо мной, глядя сверху вниз, стояла скуластая девушка-индианка. Я лежал в викупе, накрытый одеялом, и пережитый в сновидениях кошмар обратился вдруг в реальность с ударом ноги, обрушившимся под ребра. Нога принадлежала одному из самых уродливых дьяволов, что мне доводилось видеть: молодой апач в кожаной повязке и леггинах, на плечи накинута грязная куртка, сальные волосы перехвачены на лбу лентой, обрамляющей лицо, какие увидишь только в комнате страха. Даже для апача он был уродом: злые угольки глаз, крючковатый нос, узкая жестокая щель рта, не смягчившаяся, даже когда он рассмеялся, широко разинув рот и обнажив кривые зубы.

– Поднимайся, перро! Пес! Гринго! Пинда-ликойе!

Если бы вы сказали мне тогда, что этот монстр станет в один прекрасный день самым ужасным индейцем всех времен и народов, кошмаром половины континента, я бы вам поверил; а вот если бы сказали, что он сделается однажды лучшим моим другом среди индейцев – ни за что не поверил бы. Но в обоих случаях вы были бы правы, причем до сих пор – сейчас он уже дряхлый старик, и когда мы встречались в прошлом году, мне пришлось придерживать его при ходьбе, но по сей день в долине Дель-Норте матери пугают его именем детей, а что до дружбы, то, как говорится, подлец подлеца… К тому же мы ныне уже единственные такие, оставшиеся от тех времен. Но при первой нашей встрече он едва не отбил мне все на свете, и я был чертовски рад, когда девушка успела закричать прежде, чем апач нанес следующий удар.

– Прекрати, Раззява! Не тронь его!

– С какой стати? Мне нравится! – снова гоготнул красавчик, распахнув пасть; но сдался и отошел, что было хорошо вдвойне, так как вонял он, как козел на церковных хорах.