Флэшмен и краснокожие - Джордж Макдоналд Фрейзер (1982)

– Может, и остались, – продолжал упираться Платон из прерий, – кабы Большой Приют стоял где был. Но теперь его нет, и скоро никто и не вспомнит о нем. Многие помнят сейчас старые местечки на Грин или Бигхорне, где прежде останавливались по пути на Санти-Фи?

– Ну, я-то помню! И что в них такого?

– Ничего, окромя того, что их больше нет. И наши старожилы скучают по ним. Вот я про что.

– Ты бы еще по старым ценам на бобра заскучал!

– А почему бы и нет? С тридцать шестого так и падают.

Все засмеялись.

– Я скучаю по всему, что переменилось. Похоже, скоро и пятидесяти миль не пройдешь, чтоб не наткнуться на какого-нибудь путешественника или эмигранта. Но отчего у меня по-настоящему щемит вот тут, – он постучал себя по груди, – так это от того, что Большого Приюта нет больше. Ни места, ни народа. Он ведь был для нас, ну… как дом, ей-богу.

– Дом, тоже мне! Твой дом был в Кентукки, пока ты не подхватился и не подался в бега! С тех пор дом твой там, где найдется добрая скво да жаркий огонь в очаге!

– Вот о том-то я и талдычил, затевая разговор про Бент! – заявляет спорщик. – К тому и клонил! Вот почему мне так грустно видеть тут все в разрухе!

– Ну и мне тоже. Но послушать тебя, так лучше бы Большой Приют никогда и не строили вообще.

– Ага! Разве не видишь? Ну, когда нечего помнить, то и забывать тоже нечего!

Когда наш усиленный караван отправился из Тимпа к далеких горам, трава уже начала жухнуть. Жаль только, что наши инвалиды, досыта вкусив целебных свойств природы Дикого Запада, повернули от Бента обратно. И зря – во всем мире не найти воздуха более живительного, чем в Нью-Мексико. Мы ехали через прерию, усыпанную цветами, и так мило было лежать в дилижансе и наблюдать, как девушки со смехом порхают среди них, будто муслиновые бабочки, и набирают целые охапки, наполняющие экипаж благоуханием. Даже когда мы начали взбираться на скалистые, поросшие лесом горы на пути к проходу Ратон, и продвижение замедлилось, местность, с ее извилистыми зелеными долинами, оставалась живописной. Сейчас там, наверное, идет отличная дорога, но в наше время это была только едва различимая колея, а пару раз фургоны приходилось с трудом перетаскивать через каменные россыпи.

Потом вплоть до самого подножия гор Сангре-де-Кристо опять пошла прерия, и поскольку до недавних пор это была мексиканская территория, в небольших поселениях нам чаще встречались оливковые, нежели белые, лица, а неотделимая от даго[92] общая атмосфера немытой неги стала превалировать на сцене. От тропы начали уходить ответвления, и встречи с другими караванами сделались привычными. У Фургонного Кургана, в обширной, поросшей травой седловине, в окружении деревьев, мы обнаружили более трехсот экипажей, часть из которых прибыла по Симарронской тропе, доставив среди прочих исхудавшего, со впалыми щеками, но лаконичного как всегда, Вуттона. Через неделю после нашего отбытия он заставил себя забраться в седло и поехать следом, но дружественные индейцы сбили его с толку, сообщив, что весь наш караван в надежде срезать дорогу переправился через реку. Дядя Дик поспешил далее, чтобы совершить ужасное открытие: наши дезертиры, как и следовало ожидать, сбились с пути и после отчаянной свары между собой разделились на две части. Вуттон нашел одну из них и благополучно довел людей, едва не погибших от голода, до реки Канейдиан. Другой партии, включавшей Скейта и большинство «питтсбургских пиратов», повезло меньше.

– Апачи подкараулили их на Симарроне, – прокомментировал Вуттон. – Охотники на бизонов видели их: фургоны все сожжены, люди перебиты.